Алиса Фрейндлих, актриса: «Самое вкусное, что я помню во время блокады, — студень из столярного клея»

В преддверии 70-летия Великой Победы о своей войне рассказывают люди, известные всей стране. Собеседницей журнала «Нация» стала известная советская и российская актриса театра и кино, певица Алиса Бруновна Фрейндлих. Воспоминания от первого лица.

Что объединяло блокадников? Желание выжить, разумеется. Все остальное уже второстепенно…

Наша семья выжила только благодаря бабушке Шарлотте, которая была немкой по происхождению и воспитала нас в железной дисциплине. В первую, самую страшную зиму 1941-1942 годов всем ленинградцам выдавалось по 125 граммов хлеба в сутки. Некоторые сразу съедали суточную норму и умирали от голода.

Но бабушка весь контроль над нашим питанием взяла в свои руки. Она получала по карточкам хлеб на всю семью, складывала в специальный шкаф с массивной дверцей, запирала на ключ и строго по часам выдавала по малюсенькому кусочку. Мне было шесть лет, я, помнится, сидела в комнате и не могла отвести глаз от часовой стрелки – настолько хотелось есть.

Но эта пунктуальность спасла нашей семье жизнь. У бабушки на кухне с немецкой дотошностью всегда были разложены по полочкам приправы и крупы. Поэтому, когда осенью 1941 года на пороге квартиры появилась соседка с кружкой в руке и попросила в долг ложечку манки для своего больного ребенка, бабушка без всяких одолжений отсыпала ей небольшую горсточку.

Еще ведь никто не знал, что ждет нас зимой – думали, что фашисты ненадолго окружили город, и Советская армия это окружение скоро прорвет. Что еще спасало? Дом мы топили буржуйкой. И бабушка придумала вынимать оттуда дотлевающие угли и бросать в самовар. Поэтому у нас всегда был кипяток наготове – чай пили беспрерывно. Правда, чай мы делали из корицы, потому что настоящих чаинок достать уже было невозможно. Еще бабушка нам выдавала то несколько гвоздичек, то щепотку лимонной кислоты, то ложечку соды, которую нужно было растворить в кипятке, и получалась шипучка.

Но самым роскошным блюдом для той первой зимы являлся студень из столярного клея, в который мы добавляли бабушкину горчицу…

Воды не было. Целый обряд был связан с купанием. Мы разгребали снег – верхний грязный слой отбрасывали, а нижний собирали в емкости и несли домой. Там он оттаивал, бабушка его кипятила и мыла нас. Делала она это довольно регулярно, поскольку во время голода особенно опасно себя запустить.

Жили мы на Мойке, в доме недалеко от Исаакиевской площади. Собор был прекрасно виден из наших окон. И я помню, как в первые дни войны на его скульптурах, установленных на портиках и фронтонах, появились сначала большие грузные мешки (говорили, что внутри них песок), а затем и деревянные ящики. Делалось это, чтобы при бомбежке или артобстреле уникальные изваяния не пострадали.

Бомбежка начиналась неожиданно – это могло произойти и в обед, и ночью, и в предрассветные часы. Полагалось выходить из дому и прятаться в убежище. Поначалу это правило соблюдалось неукоснительно, но постепенно, день ото дня, люди стали все реже выходить на улицу. Обессилившие, измотанные голодом – для них каждый выход давался с трудом. Иногда спускались к нам на первый этаж или, выйдя на улицу, становились в каких-нибудь нишах…

Но однажды по какому-то невероятному стечению обстоятельств мы все встретились в укрытии, и в дом попала бомба. Наша квартира была полностью разрушена – оставаться там жить было невозможно, и мы перебрались в комнату папиного старшего брата. Он жил в том же доме, но в другом подъезде, в коммунальной квартире.

У папиного брата тоже была семья – жена тетя Зоя и сын Эдик, мой двоюродный брат, которому было четыре года. Пришлось сдвинуть все имевшиеся в доме кровати, и мы на них спали все вместе. Тесновато, зато тепло. В комнате с прежних времен осталась большая изразцовая печь, в нее втиснули буржуечку и топили. В основном, мебелью, в итоге сожгли всю, кроме того, на чем спали и сидели.

Во вторую зиму с продуктами стало уже немного легче – их, как вы знаете, Советская армия научилась доставлять в блокадный город. Но вот только нашей любимой бабушки с нами уже не было. Ее как немку выслали из города куда-то в Сибирь или Казахстан, неважно. И в эшелоне она умерла. Ей было всего лишь 68 лет.

Я говорю «всего лишь», поскольку сейчас я значительно старше нее.

Меня тоже могли выслать из города, но родители к тому времени записали меня русской, и потому я осталась. На сборный пункт бабушку ходила провожать моя мама.

Там перед посадкой в эшелон на платформе стояли огромные котлы, в которых варили макароны, и бабушка от своей пайки отломила кусок – передала нам. Мы в тот же день сварили из них суп. Вскоре после этого я заболела. И мама, боясь оставить меня в квартире, несколько дней подряд не выходила на работу на свой гильзовый завод, за что и была уволена.

Мы бы умерли с голоду, но случилось чудо. Когда-то мама выкормила чужого мальчика: у его мамы не было молока. Во время блокады этот человек работал в горздраве и нашел маму. Помог устроиться бухгалтером в ясли, и меня туда определили, хотя мне было уже семь лет. Когда приходила проверка, меня укладывали в лазарете и закутывали в одеяло.

Сейчас, конечно, рассказывать об этом довольно странно. Я говорю внукам – им этого не понять. Например, видеть не могу, если в тарелке что-то осталось. Я говорю внуку: «Положи себе столько, сколько сможешь съесть, лучше потом еще добавочку возьмешь». Он сердится – бабушка вечно со своими причудами…

Беседовал Виктор Борзенко, журнал «Нация».