«Я в этом домике на кроватке как родился, так в этом домике на той же кровати и сдохну»: как течет жизнь в забытых хуторах по ту сторону Дона

На самом краю дельты Дона стоят два хутора — Узяк и Донской. Один — на левом берегу, на большой земле, а другой — на правом, на острове Каланчинский. Вопреки убеждению, что «все на левом берегу — хохлы, а на правом — казаки», жили оба хутора одним — рекой. Умирают теперь тоже одним — нехваткой транспорта.

Корреспондент 161.RU Григорий Ермаков вновь отправился по ту сторону Дона, чтобы узнать, за что держатся люди, когда их отрезают от цивилизации.

В 14:30 мы выехали из Ростова в хутор Узяк, расположенный в пяти километрах западнее Азова, на самом краю Дона. Узяк стоит на реке Узяк, и сначала это кажется забавным: название-то тюркского происхождения, с казахского переводится как «протока», считай, речка. Вроде потешно — хутор Река на реке Реке, да только по приезде стало не до шуток.

Задача была попасть на ту сторону Дона, в хутор Донской. И с логистикой там такая же беда, как и с фантазией у имянарекателей (как и в Узяке). Нет ни мостов с большой земли, ни объездных дорог — так что про такси, автобусы и поезда можно забыть. Паромы и баржи туда тоже не ходят, регулярный транзит отсутствует в принципе.

План был такой: доезжаем до Узяка, входим в контакт с узяками, а там донимаем расспросами, пока не осточертеем — тогда нас сажают на лодку и отправляют уже куда-нибудь, хоть вверх по течению, хоть вниз, хоть в Донской. Что там до Донского идти лодкой? От Узяка до него — метров 500 через Дон, редактор шутит: так доплывете, своим ходом.

Обстоятельства еще вынудят нас вернуться к этой идее. Нас — это водителя Андрея, фотографа Артема и меня.

Усталая, битая временем дорога растянулась на рыжей степи. Вокруг нее — иссохшие травы и деревья, бурые камыши. Карта показывает водоемы вокруг той дороги, но от воды в них осталась только память, как и от рыбозавода, что некогда здесь был.

Пока трясемся на колдобинах дороги Кагальник — Узяк, верим с трудом, что отсюда до Дона — считаные сотни метров на северо-запад. Из низины левобережья не разглядеть темно-зеленого изгиба реки. Она вьется за тесно сгрудившимися коттеджами, дачами, базами отдыха, логистическими объектами, и всё это за непролазными зарослями диких деревьев и кустарников. Не протолкнуться. Так обезвоженные звери в жаркий день теснятся у тонкого ручья.

В степи жизнь тянется к воде, жизнь тянется к реке.

Не всегда это доводит до добра.

15:40. Залитый солнцем послеполуденный Узяк встречает нас ленивым течением реки — идет легкая низовка и вода, будто нехотя, ползет против собственного течения сквозь хутор. В центре деревеньки — ржавый, но добротный мост, перекинутый над рекой. С середины его мы смотрим на Узяк, и сердца наши, прости Господи, поют — здесь, вдали от города, мы дышим тишью речной, тревожат нас только шелест камыша да качанье ив.

И лодка, которую нам всё никак не удается найти.

— Хутор ведь основан еще когда? В золотоордынское время! Назывался он тогда Азака. А с 1800-го года или какого там уже переименовали его в Узяк. Тут леса вокруг были — ну просто шикарные, вы как пройдете по хутору, старые сараи найдете, там доска во-о-от такая, толстенная — это то, что пооставалось! Хутор был когда-то очень большой, а потом всё… захирел, захирел. Развал Союза? Та… Оно потихоньку всё было. Просто климат не все выдерживают, как вода поднимается — так это всё! Заливает. И это не бедствие, это так, низовочка пройдет. А ведь бывало и так, что аж до заборов поднималась, у меня на них потом камыши висели, водоросли… Я сам не местный, но уже лет сорок как тут обустроился. Дом у меня такой, что местные не верят, что сам построил! Вот и приезжаю по выходным, а так сам я из Ростова. Тут, в Узяке, у меня вот, пожалуйста, красота: ростовская Венеция! — заливается рассказом Алексей Владимирович, он уже сорок лет катается в Узяк отдыхать.

Поток красноречия иссяк, когда мы поинтересовались у Алексея Владимировича, а не найдется ли лодочки, а не затруднит ли довезти до Донского?

— Лодка? Есть. Но не могу. Мне некогда, — и подобрал Алексей Владимирович тележку со стройматериалами, и поторопился до своей дачи через мосток.

Провожаем взглядом дачника до калитки и понимаем: да, не зря сомневаются местные, что дом он сам строил: кипарисы, красивая оградка, мощеные дорожки, домик в два этажа. А еще понимаем, что деньги за поездку на лодке предлагать Алексею Владимировичу бессмысленно.

Сходим с моста и движемся на восток, вглубь хутора. Узяк: на хутор и реку — одно имя, на два обжитых берега — одна улица, Платовская. На бездорожье единственной улицы тесно от ив, дубов и камышей, идем мимо брошенных недостроев и безлюдных, но ухоженных дач, пока не натыкаемся на местных.

Невысокая загорелая женщина с внимательным взглядом — Анна Луценко. Она живет здесь уже 65 лет, держит коров. В беседе с нами она то ли шутит, то ли нет: «С левого края хутора — богатые, с правого края хутора — богатые, а мы так — по середке».

Анна выходит поговорить с нами, пока мы беседуем с Алексеем Азаренко. Это тоже коренной узяк — здесь жила его семья, здесь живет и он сам, уже 73 года как. Алексей Васильевич — улыбчивый старичок с негромким голосом, за бортами расстегнутой рубахи на загорелой груди — следы операций.

— За все эти годы хутор менялся — как? По-разному. И в хорошую сторону. И в плохую сторону, — потихоньку начинает Алексей Васильевич свой рассказ о всем том, что было в хуторе, и чего не стало, — Было 150 дворов. Сейчас местных осталось 20–25 дворов. Все переехали. Работы нет. Нет работы. Сообщения нет. Раньше было: и магазин, и клуб, и медпункт, и школа. Сейчас нет ничего, — сетует Алексей Азаренко.

Партитура смерти хутора элементарна. Мелодия из двух нот: пропал рыбколхоз — пропало всё.

Пока же хутор держится на дачниках, но их, как правило, надолго не хватает. Приедут пожилые из города, увидят местные красоты, влюбятся и возьмут себе участок. Катаются, отдыхают. Но любви чаще всего хватает до первого затопления. А те, кто выдержат, всё равно семью здесь уже не построят.

— Даже этот, генеральный директор Gloria Jeans взял у нас здесь, на краю Дона, два дома. Купил. Даже доехал! Ему всё понравилось, — улыбается Алексей Азаренко. — Потом подтопление — и комары развелись у нас! Ну, видимо, разонравилось.

Алексей богат оптимизмом, ему кажется, что можно притянуть больше дачников и туристов, если подтянуть к Узяку баржу. А на барже той открыть ресторан или отель, точку какую-то притяжения. «Отбоя бы не было!» — считает он.

— Ага! — вклинивается в разговор Анна Луценко. — Ресторан есть, а хлеба купить негде!

Другой Алексей, пожелавший фамилию не называть, перебрался в Узяк из Ростова на пенсию. До этого он регулярно бывал здесь в выходные. За будущее хутора он бился как коренной, пытаясь решить хуторские проблемы с логистикой.

По прямой от Азова до Узяка, по старой трассе — четыре километра, но по прямой дороге не ездят: ее раздолбили фуры, питающие агропромышленный порт по соседству. Ехать только через Кагальник — крюк серьезный, уже четырнадцать километров. Каждый новый глава Азовского района обещал узякам и узячкам нормальную дорогу до города, нормальное сообщение. Главы меняются, состояние дороги — нет, сетует Алексей. Он горько шутит про главу районной администрации Александра Палатного: «Уйдет Палатный — придет Семипалатный».

— 14 декабря, когда у Путина речь была, выступление, я звонил, обращение оставлял, просил дороги нам отсыпать. Прислали отписку: отсыпят, когда деньги будут. А деньги будут в 2025 году, — отмахивается Алексей. — Брехня это всё. Сюда ребята ездят, охотники, рыболовы, сами отсыпали ту дорогу, прямую до Азова. Так их потом прижали, якобы неправомерно они отсыпали.

Словом, не надо селиться по ту сторону Дона, чтобы оказаться отрезанным от большой земли.

Ни Алексей, ни Анна, ни другой Алексей не могут нам помочь добраться до Донского. Пожилые — неловко всерьез просить, а если и просить, то лодки все деревянные. Далеко и рискованно.

Анна дает мне наводку: есть лоцманский пост между Узяком и Кагальником, может, там нам кто сможет помочь преодолеть Дон.

Напоследок Алексей Васильевич Азаренко подмечает: в Узяке — один разговор, в Кагальнике — другой, в Донском — третий. Отличаются словечки, произношение, звучание.

— Считается как? На той, правой стороне Дона всегда жили казаки. А на этой, левой… Как нас величали казаки, живут хохлы, — смеется он.

Наш водитель Андрей — станичник и дикий фанат свежего домашнего молока. Анна Михайловна согласилась угостить его, но не прямо сразу, надо подождать — корова ушла пастись, а вернется — когда сама пожелает. Андрей удивился: как так, корова без присмотра? Оказалось, что на рог корове помещен GPS-трекер, ее перемещение Анна Михайловна отслеживает по мобильному телефону, по карте. Долго отказываюсь верить. Фотограф Артем, слышавший этот разговор, подтверждает: так и сказала, трекер. Корова вернулась как раз к нашему отъезду. Андрей был счастлив.

16:50, лоцманский пост между Кагальником и Узяком. Въезд закрыт шлагбаумом, вокруг территории — рабица с колючкой. Территория Росморпорта, федеральная, брать нахрапом не решаемся. Так что наседаю на телефон охраны, написанный трафаретом на воротах. Слышу долгие гудки — это звук уходящего времени. Световой день тает, остаются считаные часы до того, когда снимать на камеру станет невозможным.

Пока нервно расхаживаю из стороны в сторону вдоль шлагбаума, пытаясь в пятый раз дозвониться до охраны, от корпусов до нас, не торопясь, доходит местный сотрудник. Мужчина разводит руками: помочь ничем тут не могут, все их суда рассчитаны на крупные грузы, никакой «мелкашки» не держат. Но, говорит, чуть севернее есть маленькая бухточка, где оставляют свои лодки жители Донского. Едем туда.

Парковка на кромке реки, вид на Дон окаймляют грузовые краны и бетонные берега причалов. Здесь припаркован с десяток машин, но встречают нас не люди, а собаки — дикая стая заливается лаем, то ли прогоняя нас, то ли добиваясь гостинцев. Ни первого, ни второго мы себе позволить не можем.

Ниже от парковки, у реки — небольшая бухточка, плотно усаженная моторными лодками. Владельцев поблизости нет. Слева — корпуса лоцманского поста, а справа — анклав Азовского порта за ржавым забором. На заборе еще можно разобрать вывеску: «Пограничный пост». Людей нет нигде, вообще. Хожу вдоль бухты и ору, перекрикивая собак. Просто, чтобы докричаться хоть до кого-то.

Наконец из обшитой деревом бытовки на территории Азовского порта выходит местный работник. Помочь он тоже ничем не может: лодки не его, телефонов владельцев он не имеет.

— А чего это вы вечером приехали? Утром ехать надо было, тут люди были. Сейчас-то чего? Все уже либо в городе, либо в Донском отдыхают, — смеется работник над нашей беспечностью. — Ну ничего. Сейчас, может, Леша подъедет, он поможет. У него тут, в порту, лодка стоит.

Борюсь с отчаянием, пока смотрю за тем, как солнце клонится к дельте. Вяло поддерживаю разговор с сотрудником порта — болтаем о летающих над районом БПЛА, об увеличении судоходного трафика через Дон, о вымирании рыбы, закрытии рыбных хозяйств, о красоте мест.

— Рыбы мало стало. В прошлом году было больше. Места здесь рыбакам известные, популярные. Летом сюда наезжают со своими резиновыми лодками, чтобы поудить. Местные их «смертниками» кличут — ну куда под баржи на резинке? Там любой штырь — и всё, мигом на дно, — удивляется мужчина. — Найдут потом только у Азовского моря, течение здесь страшное.

Последние годы вода в Дону, здесь — как кисель. Танкеры и баржи ходят регулярно. Бывало, дай бог, два-три пройдет, а теперь по сорок штук носятся. Рыба мрет.

Десять, двадцать минут. Подъезжает белоснежный Lexus, паркуется не на открытой парковке, а за воротами территории Азовского порта. Из автомобиля выходит тот самый Леша. Правда выглядит Леша как Алексей Михайлович — так он и представляется.

Докинуть до Донского он бы и рад, да не получится — дел много, да и ребенок на лодке. Слышу «нет», вижу Lexus, понимаю: не судьба. Вопросов больше не имею. Алексей Михайлович, напротив, имеет: «А как вы туда попадете, никто уже через реку не поедет? Поздно, как вы потом обратно попадете? А с кем вы договорились? Надо было вам договориться? Как вы там без лодки? Там улиц нет, понимаете?»

Не знаю, на что рассчитывал при этом расспросе Алексей Михайлович: что мы повернем назад?

Алексей Михайлович и мальчик в кепке садятся на маленькую лодочку, припаркованную тоже на территории Азовского порта, и отбывают. Рассаживаемся с коллегами на вылизанном речными волнами бревне и ждем дальше.

Еще минут двадцать и прибывает моторка со стороны Донского, за рулем — сухой дедок. Стоило ему причалить, как тут же бросаюсь к нему. Сбивчиво объясняю ему, что он, возможно, наша последняя надежда. Но дедок непреклонен: ему на работу ехать, до журналистов дела нет.

Неужели не судьба? Горько шутим: «Может, и правда вплавь? А какой срок дают за угон лодки? А если первый привод?» Темные донские воды блестят янтарем, 17:30. Пишу депешу в редакцию: «Мы живы, но всё [плохо]. Донской недосягаем».

Спустя пяток минут выясняется, что мы еще не исчерпали всю свою удачу.

К бухточке подъезжает такси, из автомобиля выходит Елена, груженная пакетами. Помогаю разгрузиться, попутно обрисовывая, кто мы такие и зачем нам надо в Донской. Елена заверяет, что подсобит чем сможет.

Подъезжает маленькая старенькая моторка, в ней — полный мужичок с грудью, измазанной известкой. Улыбаясь, пускает нас на судно без особых расспросов. Рассаживаемся и отчаливаем.

Лодка резко вспарывает гладь Дона, тут же капли дробью бьют в затылок — мы, наконец, на пути в хутор Донской.

Отличить, жилой ли дом, в хуторе Донском — довольно просто. Если есть исправный причал, то точно кто-то живет — может, дачник, может, местный. Крупнейший причал принадлежит Южному научному центру РАН, там стоит научное судно «Денеб» — ветеран десяти лет морских экспедиций. Мы же причаливаем к небольшому зелененькому причалу, ухоженному и чистому. Оказывается, то причал Алексея Михайловича.

Здороваемся еще раз, предлагаем поболтать, но он отказывается — занят. Напоследок он увещевает нас, что у него и лодка есть, и квадроциклы, и лошади, и вообще, договорись мы с ним заранее, он бы помог нам всё обеспечить по высшему разряду. А сами мы как? Непролазные дебри же, не пройдешь!

Вежливо прощаемся и отправляемся в непролазные дебри. Дебри оказываются пролазными.

Если в Узяке есть протоптанная-проеханная улочка, тянущаяся вдоль берегов реки, то в Донском нет и этого. Улица здесь — тонкая береговая полоса, заросшая всяким чертополохом, мелкими деревцами и кустиками. Местами дорогу приходится протаптывать ногами, уклоняясь от веток. Разок пришлось проползать под обваленным гнилым деревом.

Катастрофой назвать трудно, но местами идти и правда непросто. Впрочем, компенсирует всё это дикая девственная природа. Ценителями оказываемся не мы одни: какое-то семейство выкупило участок на берегу и разбило шатер и палатку на холме. Между тополями натянули шезлонг, а толстые ветви дуба держат самодельные качели. Впрочем, хозяев этого райского уголка мы так и не нашли.

Брошенные дачи. Сливы, яблони и тютины только и ждут, пока кто доберется на эту сторону реки и сорвет их. Воздух то тесный, тяжелый, от цветущих диких растений, то вдруг прохладный, свежий — то ветер гонит дух реки на берег, вместе с волной. Шумит листва, камыш. Заберись в чужой двор, забытый, потеряйся в нем. Мимо покинутого дома, мимо ржавого остова кровати, разбитой гитары, к погребенному под лозами и поваленным камышом забору. За ним — степь, в которой будто бы никогда и ничего не было.

Одним словом, Эдем. А какой Эдем без змей?

Пока любуюсь природой, Андрей и Артем изучают нутро трухлявого пня, там — то ли уж, то ли гадюка, черт его знает, с уверенностью сказать не могут оба. Дальше, пробираясь вдоль побережья, натыкаемся на еще одну — впереди шел Артем, тот аж подскочил. Дальше иду первым я. Артем всё подначивает: вот низовка пошла, змеи и лезут — смотри, как вода прибывает, видишь? Хорошо, что не весной поехали, у них тогда случка — они целыми комьями клубятся, знаешь? Вообще тут не только ужи водятся, точно тут гадюки есть! Ругаемся матом и смеемся.

Так продолжается, пока не доходим до дома Александра. Или, как сам он просит себя величать, «дядя Шура, прозвище — Доцент». Перед домиком выкошенное полюшко, с тропою до причала.

— Я сам из Чембур-Косы. Потом переехали в Кагальник — мать, отец. Здесь у нас были родственники в первом Донском — это то, что отрезано Церковным ериком. Оно-то сейчас отрезано, а раньше были мосты везде. Хотя раньше-то тут было две фабрики, две школы. Две тысячи человек! А сейчас… Даже ста человек нет, — рассказывает Александр.

Александр — крепкий седой мужчина под 50–60 лет. Тоже загорелый, как и все прочие речные жители. На плечах и запястьях — посиневшие татуировки, рисунок уже и не разглядеть.

Дом у Александра на сваях, высокий — всё, как у казаков положено. Да и того не хватало: в низовку 2014 года, когда затопило все речные сёла, вода до подоконника доходила. А та, что случилась прошлой зимой, — вообще двадцать метров. С техникой и мебелью пришлось попрощаться.

— Дали 120 тысяч. Обалдеть, да? Можно ремонт сделать, технику купить, ага, — иронизирует Александр. — Да на них только памперсы можно купить. Чтобы от радости обосраться по поводу всего того, что здесь творилось. Хана всему: телевизор утонул, морозилка, холодильник — всё на дно, инструмент, блин…

После удара по Азову хутор живет в постоянном ожидании беды. Раньше — низовки, а теперь еще и дронов. Бывало, пролетали они прямо над Донским. Опасения только обостряются из-за ситуации в Курской области. Но оставлять дома Александр и его супруга Ольга не хотят.

— Я здесь отдыхаю. Понимаешь? Душой и телом, — медленно говорит Александр. — Вот в Азове до сих пор работаю. Пенсия у меня 15 тысяч — сорок лет я ее себе нагорбачивал. С домом этим в долги влез. И всё здесь я восстанавливал своими собственными руками.

Мы прогуливаемся по его участку, соседствующему с руинами роддома, построенного еще до революции. Контраст между брошенной, заросшей землей и участком Александра разительный. Каждый клочок земли отвоеван у наступающей со степей дикой природы.

Александр и Ольга — пока еще «дачники», но со следующего года планируют здесь остаться навсегда.

Продираемся сквозь побережье дальше, теряемся в брошенных дворах и заросших тропах. Пока блуждаем, натыкаемся на коровью тропу. По следам животных находим выход в основную часть хутора, перелезая через проломанные скотиной заборы.

Ближе к центру хутора живет Александр Тюрин — тоже сухой пожилой мужчина, бодрый и шутливый. В его дворе сразу две дореволюционные постройки — каменные руины 1905 года, постройка и мазанка, в которой сам живет Александр. Он — общепризнанный старожил, пожалуй, единственный житель Донского, который остается здесь всегда — и летом, и зимой, несмотря ни на что. На каждый мой вопрос он реагирует с легкой усмешкой.

— Откуда домики? Та! Я в этом домике на кроватке как родился, так я в этом домике на той же кровати и сдохну, — говорит Александр. — Батя у меня из-под Москвы, а мать — рогожкинская казачка. Получилось так: мать здесь работала в роддоме, первый муж погиб на войне. А батя на бронекатерах служил, в 1942-м немца бил на Дону. По всей реке свет гасили, от немца. А тут в роддоме свет горел — детки. Ну пристали к берегу, познакомились. Ну и после войны вернулся.

Жили тогда на квартирах, сдавали их Нефедовы — это была крупная казачья семья, торговали, промышляли в Донском. В селе жили целые роды, и все бедные.

— Женились братья на сестрах, кровь помешалась. Потом смотрят, что? Дети-калеки начали рождаться. На Узяке там — хохлы. А тут — казаки. И казаки им говорили раньше: «Мы вам воды из Дону не дадим напиться». Вообще не подпускали, рыбу не разрешали ловить. А потом смотрят, что такая ерунда пошла, и начали хохлушек брать, и мужики начали наши ходить. И вот такая ерунда. Два хутора породнились!

Раньше в Донском было гигантское производство: рыба, скотина, сады. Производство было такое, что травы на всём острове не хватало — люди дрались, каждую травинку на сено собирали. В каждой семье — минимум три головы скотины.

Причала было два больших, и в выходные дни — даже не в праздники — по 2–3 дополнительных рейса «Ракет» ставили. И даже при этом суда шли не на крыльях, а на пузе — не протолкнуться было.

В девяностые транспорт отрезали, люди ездить перестали — и всё, никак не доберешься. «Хутор задохнулся», — говорит Александр. Люди хозяйство бросили. Когда-то они приезжали в Донской с голыми руками, а уезжали с целыми мешками: с молоком, мясом, рыбой, фруктами, овощами. Теперь ситуация ровным счетом наоборот.

— Надо ли сюда возвращать людей? Что для этого нужно сделать? — интересуюсь у Александра.

— Уже ты ничего не сделаешь, — отрезает мужчина. — Всё. Хана. Чтобы возродить, надо производство. И чтобы люди работали. Сейчас люди разучились работать. У меня детей нет. Но есть сестра, племянники — есть кому завещать. Только не надо это всё никому.

Долго молчим. Всё это время мы проговорили с Александром на корточках, по-босяцки. Я — чтобы держать диктофон поближе, а Александр — чтобы присыпать составом свежий цемент. Цемент он залил недавно в гигантские щели, которые разошлись по покрытому некогда асфальтом двору.

Пока еще кому-то это надо.

Выбраться из Донского оказалось проще, чем попасть в него. Дядя Шура охотливо предложил свою помощь, даже звал приехать на рыбалку, если получится. Ни я, ни Артем, ни Андрей не отказались. Обменялись номерами. Отчалили около 19:30.

Пока летели на лодке через Дон, Александр смеялся и рассказывал байки: как работяги с лоцманского поста через дальнобойные камеры подсматривают за хуторянами, когда те гуляют-выпивают, а потом сами приезжают и рассказывают, кто что учудил (и тоже отдыхают). Как, бывало, один сосед феноменально надрался до потери памяти, но ведь как-то отчалил от большой земли и в хутор вернулся на лодке. Кто как переворачивался на рыбалке — и всё же выживал.

И про одного коренного старожила. Года четыре назад то было: он сильно захворал, вызвали скорую, МЧС. Лодки не дождешься, везли сами. Машина ждала уже на том берегу, да не довезли. Умер старик на Дону — на самой серединке реки.

Свет солнца тает, вода поднимается.