«Россия осталась без героев»: писатель Виктор Шендерович — про власть, Крым и цензуру

В Ростове 4 сентября выступил российский сатирик, сценарист, журналист и драматург Виктор Шендерович. В первой части выступления он представил свои самые известные стихи, прозу и отрывки из пьес, а во второй — отвечал на вопросы зрителей.

Виктор Шендерович родился в 1958 году. Получил режиссерское образование в театральной студии Олега Табакова и Московском государственном институте культуры. С 1995 по 2001 год писал сценарии для сатирической программы «Куклы» на телеканале НТВ. До 2008 года был художественным руководителем программы «Плавленый сырок» на радиостанции «Эхо Москвы». С декабря 2017 года — главный участник ежемесячной беседы «Шендерович как есть» на телеканале «Дождь». Шендерович известен в том числе оппозиционными политическими взглядами. Он участвовал в августовских митингах за честные выборы в Москве.

В интервью 161.RU Виктор Шендерович рассказал, как познакомился с Табаковым и Высоцким и о своей работе в театре, объяснил отношение к цензуре и поразмышлял о национальной идее России.

— Утром первым делом рука тянется за телефоном — посмотреть, не случилось ли чего. Это, конечно, неправильно. Сначала нужно вернуться в себя. А мы идем в этот мир еще не подготовленными. Что называется, в одном носке заходим в соцсети, чтобы ничего не пропустить. Всякие фейсбуки выработали у нас новые рефлексы.

Телевизор я не смотрю, газеты не читаю. Все, что мне нужно, я узнаю из Facebook, конечно. При этом информацию я получу более близкую к реальной картине. Рискну сказать, у меня очень симпатичные друзья, в том числе «фейсбучные» — писатели, журналисты, политологи, экономисты. Им я доверяю профессионально и по-человечески.

Социальные сети давно перестали быть исключительно развлекательной площадкой. Когда условному Медведеву надо транслировать что-то нашему кругу, он использует Twitter, к примеру. Когда целевая аудитория другая — залезают в телевизор и вещают оттуда. Но ТВ уже совсем вредно для здоровья. Оно делает человека чрезвычайно оторванным от жизни.

— В прошлом году мы с народной артисткой СССР Адой Роговцевой впервые сыграли в спектакле «Какого черта». Мы его показываем раз в году и в основном на Украине. Дело в том, что в Россию Роговцева невъездная. Она представляет опасность для нашего государства. Государство позаботилось о том, чтобы она не смогла сюда попасть.

Когда в 2014 году началась война, Роговцева сделала то, что должна была как актриса, — она ездила по украинским госпиталям. Читала стихи — пополам Анну Ахматову и Лесю Украинку (Роговцева свободно говорит по-украински). Вот и вся ее антироссийская деятельность. Никто ей ничего не объяснял. Просто однажды она встретила галочку в документе на пограничном контроле. Враг государства.

Я вернулся в свою юность, во времена, когда занимался в режиссерской группе студии Олега Табакова. Играл у него в спектаклях, бегал в массовке. Думал, что моя жизнь будет связана с театром. Когда поступило предложение сыграть в «Какого черта», я просто не мог отказаться.

Сначала вспоминаешь текст. Потом набираешься наглости. Чтобы выйти на одну сцену с Роговцевой, нужно быть наглым. Занимаешься аутотренингом: убеждаешь себя, что ты имеешь на это право, что ты сильный, мощный и обаятельный. (Смеется.) Настоящая авантюра. Но, неожиданно для меня, спектакль пользуется успехом. И для меня, как для драматурга, там есть симпатичная тема — о том, что можно торговать не своей душой, а душами близких. В октябре у нас очередные гастроли на Украине. Я готовлюсь, перечитываю пьесу.

Андрея Тарковского как-то спросили: хорошие ли люди — актеры. Он сказал: «Это не люди». Актер — это пластилин, в нем есть психологическая подвижность. А еще эксгибиционизм: готовность быть открытым и прилюдно тратить эмоции. Великий польский режиссер Ежи Гротовский говорил: «Театр — единственное место, где можно не притворятся». Значение имеет наше восприятие. Зрители нагружают актера значительностью его роли, путают актера с его персонажем. Дедушка моей жены повторял: «Смотрите на актеров из партера. Не подходите близко — расстроитесь».

— Впервые я встретился с Олегом Табаковым 29 октября 1974 года. В этот день в Московском дворце пионеров принимали в его студию. Я был в 10-м классе. Впечатления от Табакова панические и незабываемые. Он велел мне подготовить монолог короля Лира. У Олега Павловича с чувством юмора всегда было хорошо, а у меня, видимо, нет. Я очень серьезно отнесся к этому заданию. Обрушил на него ту сцену бури, а комиссия с трудом сдерживала смех. Вы бы видели меня тогда — одно лицо с королем Лиром. (Смеется.) Я помню свой страх не поступить, потому что заранее был влюблен в эту театральную студию.

Что-то они во мне в итоге рассмотрели. Но Табаков сразу поставил диагноз — «головастик», не актер. Но в режиссерскую группу все-таки взял. Это было счастье.

После 2014 года и его высказываний моя любовь к Табакову никуда не делась. Он нас учил другому. Был мне отцом: помогал, следил, направлял. Вырастил нас в любви. И моя пьеса до сих пор идет в табаковском театре. Может ли родной отец сделать что-то, за что тебе неловко? Да. Перестанет ли быть отцом? Нет. Просто за него еще больше неловко. Я думаю, он и сам сожалел о некоторых вещах.

Табаков — царедворец и хитрец. За ним был театр, поэтому он умел дружить с начальством и пользовался своим обаянием. Это было ради дела. Извините, еще и с Хрущевым дружил. Он должен был играть молодого Хрущева: ходить среди початков по кукурузным полям. Все потому, что за спиной был молодой «Современник».

Я всегда говорил: нужно отличать подробности. Многие пять лет назад поддержали присоединение Крыма. Мотивация была разная. Сравните хотя бы Алексея Баталова и Михаила Боярского. Не стоит их ставить через запятую. И у Табакова и Надежды Бабкиной тоже диагнозы разные. Где-то было начальстволюбие, кто-то абсолютно меркантилен. Есть и идеологическое очарование.

Про Крым Табаков говорил: «Я ничего подписывать не буду!» А потом ему позвонили и долго что-то рассказывали. На что он ответил, дословно: «Делайте, что хотите». Ребята, надо понимать, что это был тяжелый государственный рэкет. Будь с нами, или тебе будет плохо. Мне кажется неправильным обвинять людей в недостаточном противостоянии рэкету. Мы не должны идти против жертвы.

О личности Высоцкого

— В современной России не хватает героев. Был Владимир Высоцкий, например. Он говорил: «Настоящих буйных мало». Чем больше времени проходит, тем очевиднее становится значительность его фигуры. Он был уникальным поэтом, особенным человеком. Пока не появилось людей с такой же смелостью, как у него. У нынешних артистов нет никакой идеологии. Если только — «что прикажете». Крым? Хорошо, едем туда. Валандаются с начальством. Представить себе Владимира Высоцкого или Виктора Цоя, которые в коридорах договариваются о финансировании, трудновато. Картинка не складывается. (Смеется.)

Нашим артистам опасно петь Высоцкого. Когда меряются друг с другом — скажем, Газманов с Апиной — вне масштабной сетки они вроде бы большие. А когда они подходят к фигуре Владимира Семеновича, выясняется, что они на щиколотке. Сразу видна катастрофическая разница масштабов. По всем номинациям: голос, тексты, харизма — артист будет проседать в сравнении с ним. Выход прост: не подходи близко. Пой дальше про свой «эскадрон».

Время — честный человек. И у нас, конечно, есть большие музыканты — Юрий Шевчук и Борис Гребенщиков. Они уже вписаны в историю.

Для нашей группы Табаков организовал встречу с Высоцким после экзамена на первом курсе. Он пел для двадцати сопляков. Пел, что называется, на разрыв аорты. По-другому он и не мог. Я помню свое ощущение тревоги за него, потому что Высоцкий надувался, становился красным. Перед нами был маленький, коренастый человек, его жилы буквально уходили в плечи. Мы его, разумеется, любили, но масштаба личности не понимали. Знаете, в 18 лет все гении — мы были не хуже. (Смеется.) Он пел два часа, а потом еще извинялся, что приходится заканчивать, потому что после у него спектакль, а голос уже садится. Тогда мы не осознавали, кто перед нами. К сожалению, величие человека выясняется только на дистанции.

— Свою программу «Куклы» я делал на бесцензурном телевидении. Мой ассистент отдавал смонтированную серию сразу на выпуск. И руководители канала смотрели ее уже в эфире. Потом, конечно, хватались за головы, могли мне звонить. Но они ни разу не пытались мне что-то запретить. Впрочем, это было условием моей работы. В неволе я не размножаюсь.

Сейчас политической сатиры не существует. Она не должна согласовываться с объектом сатиры. За шутки надо теперь извиняться перед чиновником. Рамзан Кадыров, напоминаю, тоже государственный чиновник, но мы про это часто забываем. Просто его возможности простираются далеко за пределы любого закона, даже по российским меркам. Я часто цитирую великого польского афориста Станислава Ежи Леца: «Сатира не пройдет по конкурсу, потому что ее объекты сидят в жюри». Лучшее признание работы — бешенство этих объектов. Когда после моих «кукольных» программ до меня доносились сведения об истерике (после «Норд-Оста», например), я понимал, что выпуски удались.

С 2003 года я в «черных списках» федеральных каналов. Даже когда Филиппенко читал в шоу Урганта на Первом канале мое стихотворение, редакторы не дали титр с моей фамилией. Лично у меня цензуры нет. Я пишу в интернете, читаю лекции. Происходит это, кстати, в большинстве случаев за рубежом. Меня не пускают растлевать нашу молодежь, поэтому я читал в Стэнфорде, Кембридже, Оксфорде, Йельском университете, в Стокгольме, в Токио. А во Владивосток не пускают.

Творчество — слишком высокое слово. Булат Окуджава говорил: «Творчество — это у Алены Апиной. А у меня работа». Вот и у меня тоже работа. Это своеобразная терапия. Люди, которые сейчас находятся в меньшинстве, должны понимать, что они не сошли с ума. Главная похвала для меня — когда какой-то человек говорит: «Вы написали то, о чем я думал, но не мог сформулировать».

— Я вздрагиваю всякий раз, когда слышу разговоры о национальной идее, сразу хочу спрятаться. Обычно она связана с каким-то смертоубийством. Вот у американцев есть четко сформулированная национальная идея — свобода. Страна собрана на этом, ее строят с человека, снизу. В таких случаях на выходе из государства получается что-то приличное. Человек — единица измерения. Важны его жизнь, достоинство, право, здоровье. Если же страну делают над человеком, где он только строительный материал — получаем смертельно опасную катастрофу. Россия это прошла от и до: все кончилось миллионами погибших, растертых в прах.

Для России я бы мог предложить национальную идею. Воду за собой спускать, бычком попадать в урну, мыть руки перед едой, не сморкаться в занавески. Не убивать, не воровать.

Еще идея: вывести уровень жизни людей до показателей Финляндии. По всем пунктам — доходы, социальные гарантии, медицина, образование, права человека. Но мы наблюдаем другую картину. Люди только выскочили из коммунистического ада. Там подразумевалось, что, да, погибнут миллионы. И после была оговорка — «зато». Но из него ничего, кроме позора, не получилось. Сейчас мы вскочили в новый ад. Разрыв между десятью самыми богатыми людьми страны и самыми бедными какой-то африканский, предельно многократный. Происходит самоедство. Надо всегда помнить, что нами манипулируют. В России по традиции человек — строительный мусор для империи.