«На работу хожу в домашних тапочках»: художник из Нахичевани — о жизни в Берлине

Я всегда думал о том, кому бы помочь. Убирал мусор в Нахичевани, собирал вещи для детских домов. Потом вступил в ряды молодежного движения за права человека, ходил на семинары. В 17 лет сделал свой первый мастер-класс — по антифашизму.

Однажды я познакомился с волонтерами из Германии. Они приехали в центр «Содействие», где мы помогали детям с ограниченными возможностями — с аутизмом, ДЦП. И рассказали про волонтерские программы. Я узнал, что могу поехать за границу и там этим заниматься. Начал искать эти программы, пару лет потратил на поиски.

К тому времени я заканчивал бакалавриат на факультете политологии, на носу висели диплом и защита. И вот пришла новость — появилось свободное место, приезжай. Я тут же оставил заявку, успешно прошел собеседование в Москве, и меня пригласили в Германию. Ждать диплом было некогда, я бросил всё и уехал. Взял чемодан и 50 евро в кармане. И был страшно рад.

Во-первых, за взгляды меня начали прессовать в институте. Начались проблемы с властью. Были беседы с ФСБ. Они вечно меня вылавливали, звонили. Ко мне домой приезжала полиция. Думаю, они боялись, что я сильно активный. Не нравилось, что я критикую власть. Они считали, что я провокатор. А я реально хотел менять жизнь вокруг в лучшую сторону. Позже произошел случай с деканом. Сначала она хвалила меня — я поставил первую урну для сбора батареек на факультете, а потом сдала ФСБ. Завела в свой кабинет со словами «нужно поговорить». А потом в середине беседы вошли два сотрудника ФСБ, и началось. Они угрожали, что меня отчислят, если я буду продолжать активничать.

Однажды пришел участковый, занес меня в черный список нацистов — меня, армянина из Нахичевани. Я не хотел быть Дон Кихотом, который тратил свои силы на борьбу с ветряными мельницами, и жить в стране, где законы запрещают меня в прямом смысле этого слова — запрещают мои проекты. Я хотел делать что-то реальное и значимое. В России это оказалось практически невозможным.

Во-вторых, гомосексуальность — о ней я никому не говорил. Даже боялся смотреть в интернете, что это. Бессознательно я назвал бы это важнейшей причиной, чтобы покинуть эту страну — здесь и слово не произнести вслух, чтобы на тебя не смотрели косо. За границей к этому относятся более лояльно.

И в-третьих, мне интересны другая страна, язык, культура — нравится узнавать новое.

Приехал, и что дальше?

В Дрездене я поступил на второе высшее — учиться на социального работника. Ездил на практику в Африку — в Гану. Там мы строили волонтерский центр. Это был подозрительный проект — мне показалось, что руководитель НКО ворует деньги. После этого была восьмимесячная практика в Глазго, в Шотландии. Мы работали в центре людей с ограниченными возможностями — в огромном старинном замке.

Художественная академия Дрездена предложила мне работу натурщика, я согласился. И с тех пор связал свою жизнь с искусством — сейчас я делаю социально-политические перформансы. Они — о том, как познавать, любить и принимать свое тело.

Еще вел программы по беженству. В 2012 году была сложная ситуация — в Германии было много беженцев с Ближнего Востока, но им запрещали выходить за территорию общежитий, показываться в немецком обществе. Их никто не понимал. В стране стало больше праворадикалов — появились негативные публикации в медиа, об этом говорили на улицах.

Потом закон подкорректировали — и люди с Востока стали появляться на улицах города, а их дети — ходить в школы. Немцы поняли, что если «перекрыть кислород», то целое поколение вырастет диким. И я занимался волонтерской программой — помогал беженцам войти в общество.

Право на взгляды

Через четыре года я переехал в Берлин и продолжил работу — вел проект для немецких подростков, которые долго не могли найти работу. Все они ненавидели беженцев, были готовы жечь их общежития, убивать, расстреливать. Мы работали с этой молодежью, помогали трезво оценивать ситуацию.

С ультраправыми я почти не общался. Был один знакомый, но разговора не получилось. Для меня было шоком, что он голосует за праворадикальную партию. Таких, как он, люди часто называют «фашистами». Но я понимал, что у него есть право на такие взгляды. И это право он будет отстаивать.

Этот приятель жил во многих странах и знает, как путешествие и познание других культур помогает бороться с расизмом и ксенофобией — но при этом поддерживает радикальных правых. Это практически несочетаемые понятия. Я же больше склоняюсь к левым.

Не было ни страхов, ни сомнений, что мне делать завтра. На третий день после переезда в Берлин я отправился на демонстрацию. Нашел там друзей и каждый следующий день ходил на всякие показы, фестивали, участвовал в дискуссиях. Я немного знал немецкий — учил его в школе и в университете. У меня не было проблем подойти и сказать: «Привет, я Миша, я из России».

В соцсетях быстро нашел единомышленников. Нужно искать близкое тебе сообщество, и тогда ты никогда не будешь одинок. Еще в Ростове я стал частью национальной общины — и там научился писать и читать на родном языке вместе с другими армянами. У нас была одна цель, она сближала нас.

Национальная идентичность

Именно в Германии я осознал свои армянские корни. Когда я жил в России, то не уделял этому так много внимания. В России много армян, особенно в Ростове. За рубежом я стал больше уходить в армянство — выступаю за поддержку меньшинств. Мне не нравится империализм, особенно российский.

При этом я люблю русскую культуру, люблю свою «русскую душу» — ведь здесь я вырос. Но понятие родины мне не близко — оно стало политическим, а не духовным; оно испортилось, превратилось в идеологический объект. Теперь оно идет в одном ряду со словами «война», «армия», «милитаризм», «военный патриотизм». Это агрессивные понятия, не имеющие ничего общего с теплым чувством любви.

Первая неделя в Германии

О чем я сразу подумал — куда идти за продуктами? Что я буду есть?

Помню, как покупал тосты, ел их с сыром и майонезом. Это была серия продуктов в дешевом супермаркете — что-то вроде продуктов «Каждый день» из Ашана, а эти назывались «Йа». По-немецки это означает «да». Поначалу я покупал только эти дешевые продукты, а потом узнал об идее органического питания, тоже своего рода движение, и примкнул к нему.

Свобода — это рамки

В Ростове, если ты «не в той одежде», на тебя все показывают пальцем. Сейчас европейский либерализм разбаловал меня — на работу я хожу в тапочках и в спортивных штанах. Мне это нравится. Я чувствую себя свободным.

Я встречал тех, кого шокировала Германия. Им не нравилось устройство общества — немцы крепко держатся за правила. Без правил они не могут думать, их органика пронизана этой структурой. Всё должно быть регламентировано, расписано — быть в рамках. Даже если ты хочешь пойти к речке ловить рыбу, нужно получить специальное разрешение. Иначе — штраф.

Жизнь в Европе подойдет тому, кто хочет свободы, но при этом готов к ограничениям. Звучит парадоксально, но свобода — это умение находиться в рамках, следовать правилам. Многие не могут их соблюдать, хоть они очень просты — например, сортировать мусор и переходить дорогу на зеленый.

Работа, еда и телефон

Я — социальный работник. На полной ставке 30 часов в неделю выходит 1400 евро. В мои обязанности входит помощь одиноким беженцам — тем ребятам, что оказались одни в Берлине. Если им нужно найти школу, подобрать образовательную программу, найти доктора или юриста, они идут в центр социальной защиты. Обращаться можно по любому поводу — от телефонного тренинга-поддержки до грамотного составления резюме для работы.

Есть разные варианты по питанию. Например, хлеб. Ты можешь купить маленькую булочку черного за четыре евро, а можешь за один евро купить уже нарезанный гигантский батон. Здесь много пекарен, они буквально на каждом углу. Популярна тема органического питания — это движение называются общим словом «био». Мясо и рыбу я не покупаю и не ем, потому что вегетарианец. Считаю, что производство мяса — это не экологично и не этично.

Мобильная связь обходится в 26 евро в месяц. Почему так дорого? Другая система — немцы заключают длительные контракты и пользуются безлимитом. Интернет, звонки, сообщения — сколько угодно, только плати.

Почти у каждого берлинца есть такой контракт — поэтому, если ты на улице спросишь позвонить, на тебя странно посмотрят. Ко мне подходили пару раз, я побаивался, но всё равно давал, а про себя думал: «Почему он просит, если у него тоже безлимит».

Инициатива не наказуема

Заниматься здесь можно чем угодно: хочешь — поддерживай ЛГБТ, бездомных животных, трудных подростков, детей-сирот, беженцев. Простор для деятельности огромный. Сейчас я участвую в проекте, посвященном фудшерингу.

Мы с ребятами собираем еду, которая осталась непроданной, и отдаем бедным, бездомным, нуждающимся. Делаем это официально — приходим в супермаркет, договариваемся и сотрудничаем целыми организациями.

Постепенно моя волонтерская деятельность превратилась в искусство — я стал делать перформансы, устраивать акции. Мои проекты по-прежнему затрагивают социально-политические аспекты, и я этим живу.