«Им надо меня посадить». Дважды оправданный присяжными ростовчанин — о суде, бегах и смерти отца

В 2016–2017 годах гремело дело ростовчанина Алексея Манукина: его обвиняли в убийстве отца, в котором он сознался, как позже выяснилось — под пытками. В 2020-м присяжные оправдали Алексея, но облсуд решение отменил. В начале марта 2024-го Манукина оправдали вновь — после возобновления процесса, побега из страны и экстрадиции.

В интервью корреспонденту 161.RU Александре Шевченко ростовчанин рассказал о растянувшемся на годы уголовном деле и тех, кто может за ним стоять.

— Что можете сказать о процессе, вердикте присяжных, приговоре?

— На прениях сторон меня всё время прерывали. Мне нужно присяжным что-то сказать, донести. А мне запрещают говорить — обозначают как процессуальный момент либо как информацию, не относящуюся к делу, хотя всё относится… На прениях [со стороны защиты] обвинитель несколько раз требовал, чтобы мне вынесли предупреждение, замечание. Судья выносила.

А удалить меня не могли. Если бы был открытый процесс — работали диктофоны, сидели слушатели — то удалили бы до окончания прений, до последнего слова. Судья сильно разозлилась, говорила: «Вы понимаете, что после того, что вы сейчас наговорили, вердикт будет отменен?»

— На какие ваши слова она так отреагировала?

— [Говорил], что вердикт уже был, что присяжным не нужно изобретать велосипед. Был спор с прокурором. [Говорил], что вердикт был единогласный — «преступления не было». [Говорил]: «Вы не допустили [приглашенных мной] экспертов, которые пишут учебники [приглашенных вами], экспертов, которые приходили и врали». <...> Меня останавливали: «Нельзя это говорить, вы не эксперт, вы не можете вообще спорить».

— Почему закрыли процесс?

— Я решил поздравить старшину присяжных с днем рождения. Из-за этого отменили одно из заседаний. Маму об этом попросил, когда меня высаживали из воронка, она почти всегда встречала. Попросил отправить цветы анонимно. Но старшина провела свое расследование и вычислила мою маму, после чего в зале суда сделала об этом жесткое заявление. Розы расценили как оказание давления на присяжных. Из-за этого судебный процесс закрыли, слушателей попросили удалиться и больше не допускали даже в здание суда.

— А что случилось 1 марта, когда сразу после прений, пропустив последнее слово подсудимого, присяжные вынесли вердикт?

— Судья угрозу бросает, прения окончены. «Манукин, у вас последнее слово». Я говорю: «На основании того, что вы мне угрожали, что вердикт будет отменен, я отказываюсь от последнего слова, чтобы что-нибудь опять не наговорить». Присяжные уходят в совещательную комнату. Меня спускают вниз в камеру. Я недолго там был — минут 30−40. Поднимают. Судье вопросный лист старшина присяжных отдает. Она читает и говорит: «Если разногласия сторон, вы удаляетесь в совещательную комнату на три часа». Меня опять спускают в клетку, присяжные [идут] в комнату и три часа совещаются.

— Вы готовили последнее слово? Что должно было быть в нем?

— А у меня всегда всё готово. В нём было об этом процессе, начиная с экстрадиции… [Сказал бы], что процесс долгий, что инсульт [у отца случился]...

— Вот заходят присяжные, объявляют, что вы невиновны. Что вы подумали?

— Я был готов к однозначному и единогласному вердикту, как в прошлый раз. Удивился.

Алексея оправдали пять присяжных из шести. Против проголосовала только старшина. Со слов Манукина, та ответила, что преступление было, что его совершил Алексей и что снисхождения он не заслуживает.

— Давайте поговорим о первом процессе. Как вы отреагировали на отмену первого оправдания?

— [Подумал], что всё сначала, я устал.

— Какой была ваша жизнь между отменой приговора и отъездом из страны?

— Меня постоянно пытались вызвать в суд. Я болел коронавирусом, максимально затягивал эту процедуру. Потом пришел на заседание, и мне дают подписку [о невыезде] с датой отмены приговора. А я только вчера из Адлера прилетел, отдыхал на море. Подписываю и ставлю число, когда ее получил. Но это уже роли не играет — я ее нарушил. В любой момент из-за этого меня могли арестовать. Запереживал.

— Вы долго решались на то, чтобы уехать?

— Недолго. Из суда позвонили, чтобы напомнить, что завтра заседание: «Приходите с вещами». И я забегал. Сразу же в Москву. В восемь часов утра сидел в самолете в Анталию. Думаю: «Нужно добираться до Франции. Сейчас в Тунис и стыковым рейсом куплю билет в Россию. Во Франции выйду, запрошу политического убежища». Такая была идея.

Покупаю билет. Регистрация на рейс — справки об [отсутствии] коронавируса нет! Ее делают на первом этаже. Я бегом туда: «Давайте справку». Они бегали-бегали, но сделали ее часа через три. Самолет уже летел без меня.

[Тогда] я ткнул пальцем на ближайший рейс — Сербия, Белград, полетел туда. Купил билет из Белграда через Париж в Тунис. Меня сняли с рейса по подозрению на миграцию, потому что визы нет. И я в Черногорию полетел, там море. Очень красивая страна, но делать нечего. С января [пожил] три месяца и думаю: «Нужно как-то выбираться во Францию».

— Почему именно туда?

— Друзей много, подготовлены бизнес-проекты. Бизнес-планы именно под Францию сделаны — под их тяжелое законодательство с ужасным налоговым обложением под 50%.

Беру такси и [еду] в Сараево — это Босния. На границе проверка документов, даю паспорт. Пограничник говорит: «Выйдите, пожалуйста». Прилетает воронок, на спинах — Интерпол. А я особо опасный. Меня в этот воронок, в кандалы, еще и к полу пристегиваются.

[Так] попал в тюрьму в черногорскую. Запросил международную защиту. По ней никто никого не выдаст, но нужно просидеть 14 месяцев в тюрьме. Потом отпускают, но без документов. А [без международной защиты] могут содержать не больше 8 месяцев, если за мной не приехали. Интерпол российский приезжает всегда. По истечении восьми месяцев я от защиты отказываюсь, и за мной просто не успевают приехать. Приходится отпускать, еще и документы все отдали.

В Черногории у Алексея истекли сроки действия паспорта и водительского удостоверения, а с началом СВО перестали работать карты. Весной 2022-го Манукин перебрался в Хорватию, чтобы попытаться всё-таки попасть в Западную Европу. Но хорватская полиция задержала его, передала Черногории, откуда в 2023 году мужчину экстрадировали в Россию.

За мной приехали в 6 утра автоматчики. Это местная полиция — приехала, чтобы отвезти меня в аэропорт, где ждали наши сотрудники. В аэропорту четыре наших громилы: двое из Интерпола, двое из ФСИН. Спросили: «Проблем с доставкой не будет?» Я сказал: «Возможно, будут. Вы были в Новочеркасском СИЗО? А я там сидел» (Смеется.)

— Имели в виду, не буйный ли?

— Да. Допустим, меня заводят в самолет, я устраиваю кипеж, и нас снимают с рейса. Покупаются новые билеты. Это может длиться долго. Я так устал от этого всего, решил, что не буду исполнять. <...> В Черногории перед самолетом с меня сняли наручники. В Стамбуле водили в квадрате: двое впереди, двое позади и я без шнурков. Убежать сложно.

В своих соцсетях Алексей описал один из эпизодов поездки: его сопровождающие не говорили по-английски и не могли заказать себе кофе с сахаром.

Он говорит: «Как ты кофе с сахаром пьешь?» Говорю: «Сейчас я вам закажу». Заказываю им четыре кофе с сахаром, а себе — 200 граммов виски. Стюарт наливает. Они: «Ноу! Ноу! Ноу! Нельзя ему виски. Мы его в тюрьму везем».

Из Турции делегация Манукин — ФСИН — Интерпол прилетает в Москву. После двух недель в московском СИЗО Алексея этапируют в Новочеркасск. Еще через две недели — в Ростов. Алексея поместили в ПФРСИ СИЗО № 5 — помещение, функционирующее в режиме следственного изолятора.

— Вы писали о содержании в черногорском изоляторе. Если сравнивать его с ростовским или новочеркасским, в чем разница?

— В новочеркасском [пять лет назад] печально было, вообще ужасно. Четвертый корпус сейчас даже закрыт, потому что пол камеры провалился с третьего этажа на первый. По стенам текло у нас. Что за вода, непонятно, но лучше не прикасаться, конечно же. А зимой она замерзала. Сейчас намного лучше. А на ПФРСИ я попал в новый корпус, который готовили к чемпионату мира по футболу. Там условия даже лучше, чем в черногорском СИЗО.

— Чем именно?

— Там идеальные ремонты, почти во всех камерах стоят холодильник и телевизор. Вкусная баланда — она съедобная абсолютно, мяса там намного больше, чем положено по УИК. И отношение конвоя совершенно другое: обращение к заключенному только на «вы», полная субординация.

— С чем связано такое улучшение?

— Не знаю. Возможно, с [признанным иноагентом Владимиром] Осечкиным. Есть выражение «разморозил изолятор». Осечкин «разморозил» почти все изоляторы, включая [изоляторы и колонии во] Владимире, Саратове — самые страшные, где не только пытали, а там прям... Ну, видео, может быть, видели.

— Что значит «разморозил»?

— Сделал нормальный ход. Всех надзирателей, которые вели себя неправильно, посадили. Появилась субординация. Теперь не то что пытать заключенного, его даже бить перестали. Я не знаю, с чем связать — Осечкин это или нет — но за пять лет я вижу серьезную разницу. В ПФРСИ лучше, чем в [тюрьме] Черногории, почти во всём. Питание только похуже — там возили телегу, и ты выбирал, что хочешь.

— В 2016–2017 годах СМИ писали, что вашего отца избили, а сейчас вы говорите, что инсульт. Как это соотносится?

— Были разбиты нос и затылок — больше никаких переломов, ничего. На затылке рассечение. Приехал врач скорой помощи. Отец сидел, с ними разговаривал, отказывался [ехать в больницу]. Я думал, он пьяный. Но экспертиза показала, что нет. А это инсульт. Почему врач его не заметила и не сделала нужную инъекцию, я не знаю.

— Что вообще было в тот день? Вам звонит отец, говорит, что ему плохо…

— Может, это даже не отец. Там звонок — 16 секунд бормотания. Я приехал, искал его: калитка открыта, свет во дворе горит, в доме работает телевизор. Прошелся по улице — нет его. Потом [увидел], что он лежит в пяти метрах от калитки носом вниз. Слева лестница, потом выяснилось, что там много крови. Тогда я на это внимания не обращал. Затащил отца домой. У него глаза приоткрыты, он не дышит. А он был жив. Я ему делал искусственное дыхание. Он задышал, похрипел, пришел в себя.

Скорую я вызывал. Первый раз, второй раз, третий раз. Она долго не ехала. Постоянно бегаю на улицу, их встречаю. Приезжает скорая, всё нормально, общаются. Делает инъекцию, забинтовывает голову. Я даже не видел рассечения на затылке. Я видел только, что разбил нос где-то, [я думал, что он] пьяный.

Потом вторую скорую вызвал. Она приезжает — отец уже умер. Я не знал, думал, он уснул. И вторая скорая вызывает полицию. Полиция звонит мне на вторую — рабочую — сим-карту. [Звонит] на номер, который не знал почти никто и которым я не пользовался в тот день. [Говорят]: «Кирдык тебе, людей убивать нельзя». [Думаю, делали так], чтобы я убежал. Вообще шансов [не было бы у меня] — сразу [можно] на 15 лет уезжать.

— Ваша версия всего этого…

— Мне не дали разобраться. Если бы я не сел, я бы, конечно, разбирался. Может, было что-то криминальное. Я не знаю.

— То есть, на первый взгляд, без криминала?

— На первый взгляд, да.

— А что сейчас с домом вашего отца на Театральном спуске? Вы писали, что там третьи лица...

— Да. Восемь человек. Дом [якобы] лет 10 назад моим отцом продан человеку, который мертв. Перед тем как умереть, [этот человек] продал дом восьми лицам, среди которых значится Л. Э. Вернези.

Отцу угрожали. У мамы, когда всё случилось, участковый требовал домовую книгу. [После обыска] дом был перевернут. Мама приехала и успела забрать домовую книгу. Как она это сделала, это вопрос к ней. Домовая книга у нее. Участковый это просек, позвонил ей и требовал. Меня тогда уже посадили.

В последнее время смысла нет этим заниматься, потому что срок давности по преступлению истек. Это мошенничество. Там еще и нестыковки были. [Новый владелец якобы] оплачивал газ, а газа в доме нет. Такого рода.

— Вы были в СИЗО, когда сгорела Театралка?

— Да. Я просто обалдел от наглости. Меня посадили так. [Спрашиваю у следователя]: «Что ты пишешь?» [Отвечает]: «А мы так считаем, доказывай свою невиновность». Он говорит: «Не мечтай о 105-й». 105-я — это «Убийство», а у меня «Нанесение тяжких телесных повреждений, повлекшие по неосторожности смерть». Говорю: «Что мне мечтать? У меня от нуля лет статья до пятнадцати. А 105-я — от шести до пятнадцати». А потом понял: по моей присяжных не было, по 105-й — были. Шансов выйти не было вообще.

Потом появляется адвокат Логвинов. Он суд в такую ситуацию поставил, что либо оправдательный, либо доследование. А какой оправдательный? В нашей стране не принято. И они делают доследование. Возвращают дело следователю, но другому. И пока следователь поменялся, пока он начал делать дело, по моей статье ввели суд присяжных. Как они забегали! «Подпиши убийство по неосторожности. Через неделю иди домой». Я говорю: «Я не убивал своего отца». Я мог изначально, еще в отделе полиции перед пытками сказать, что буду «решать». Они меня выводили на этот разговор.

— Что значит «решать»?

— Давать деньги. Убийство стоило полтора миллиона в год. [Говорю]: «Меня обвинили в убийстве отца. Что «решать»? О чем разговаривать? Я буду защищаться». Приходила ко мне адвокат моего первого следователя, говорила: «У тебя же есть возможность вопрос решить». И пишет на бумажке 10 миллионов. «У тебя же есть что продать». Я сказал: «Нет, я не буду "решать"». Меня обвиняют в убийстве родного отца, которого я не совершал, — ни по неосторожности, никак». И это в самом начале, когда я думал, что хоть какое-то правосудие есть.

— Не жалеете?

— Фиг его знает. Я здоровья много оставил. [У меня] подозрение на сахарный диабет, хронический бронхит, зрение в ноль. С желудком катастрофа — я не знаю даже, как лечить, потому что омепразол перестал помогать. Не знаю, правильно я сделал или нет. Хотя если бы «решил», то перестал бы себя уважать.

— Как считаете, ваша ситуация — это что: заказ риелторов, коррупция в полиции или, может быть, какое-то совпадение?

— Это конфликт с [высокопоставленным силовиком]. Можно было пойти, я думаю, с ним договариваться, когда освободился, но я не стал этого делать. Пошел на принцип.

— Конфликт был еще до смерти вашего отца?

— Да.

— Из-за чего?

— С детства. Он сосед мой. На два года старше меня.

— Что с полицейскими, которых вы обвиняли в пытках?

— Если не ошибаюсь, три проверки было за подписью [того самого высокопоставленного силовика]. Всё спущено на нет — он дал команду.

— Вы думаете, вас не оставят в покое?

— Абсолютно уверен, но я буду продолжать.

— Как думаете, прокуратура опять обжалует приговор?

— Да, практически уверен. И всё опять продолжится. Им надо меня посадить. У них уже принципы. Генеральная прокуратура заинтересована. Я зацепил Министерство юстиции, Министерство финансов.

— А как вы зацепили Минфин? [Из-за] ЕСПЧ?

— ЕСПЧ, да. Копейки, но выплатили.

В 2019 году Европейский суд по правам человека постановил, что Россия должна выплатить Алексею 2,1 тысячи евро за незаконное содержание в СИЗО.

— Мне кажется, это не такой повод, чтобы охотиться за человеком годами. Разве нет?

— Ну, а почему за мной так охотятся? Я думаю, это всё сопутствующие факторы. Всё слилось — я просто попал в этот день, и всё так получилось. Они же долго — два дня — решали, что со мной делать: арестовать либо отпускать? И телефон мой [этому силовику] возили — я по билингам смотрел. Решили посадить, по всей видимости.

— Что будет дальше?

— Апелляционное представление от прокурора. И отменят [решение суда]. Я буду судиться, доказывать свою невиновность.

— Что должно произойти, чтобы от вас отстали?

— Ничего. Хотят именно посадить.