«Россия нападет? Это бред»: истории донбасских беженцев и дончан накануне ввода войск на Украину

Эти разговоры записаны до ввода российских войск на территорию Украины — 21 и 22 февраля. Ростовская область гудела, обсуждая эвакуацию жителей и признание независимости соседних республик. Беженки с младенцами на руках слушали историческое заседание Совбеза, где советники «убедили» президента Владимира Путина защитить Донбасс. Радовались, что теперь наступит мир. Корреспондент 161.RU Ирина Бабичева рассказывает истории тех, кто неделю назад бежал из Донецка, Макеевки и Дебальцево от несостоявшегося нападения Украины — и что об этом думали жители Ростовской области.

Родные кресты

Надежда Федоровна щурится так, что глаз не разглядишь. Цокает языком и смотрит в сторону парка — туда, где спасатели развернули палатки обогрева и где паркуются автобусы.

Это временная стоянка. Тут колонны донбасских беженцев ждут отправки в регионы России. Людям предлагают сходить в туалет, сменить детям подгузник в палатке матери и ребенка, выпить чаю из пластиковых стаканчиков. На всё — минут десять. Потом автобусы сворачивают за угол, к вокзалу Таганрога.

В окна автобусов видно, что в салонах люди стоят. Сиденья заняты в основном детьми. Гаишник орет местным водителям в мегафон: «Р-разойтись!»

Палатка «Фрукты и овощи», где работает Надежда Федоровна, ближайшая к пункту обогрева. Сюда спешит седой мужчина, на бегу расправляя пятитысячную купюру.

— Доброго дня! Не разменяете?

— Ой, откуда. Мы такие деньги не торгуем, — Надежда Федоровна машет по направлению к банкоматам. — Пройдите, на этой стороне…

— Да не, я не пройду, — мужчина кивает на свой автобус.

Надежда Федоровна почти не смотрит на меня — всё вглядывается в лица пассажиров проезжающих автобусов. Вдруг знакомые.

— В первый день вообще рыдала. Я домой пришла — больна, — голос Надежды Федоровны обрывается, и она отворачивается. — Посмотрела — одни детки, мамки и бабушки! То детский дом… И так кто-нибудь забежит водички купить, бананчик чи мандаринку, чи яблочко… Сердце кровью обливалося.

Эти беженцы — земляки Надежды Федоровны. Она родилась в селе Пречистовка, училась и вышла замуж в родной Донецкой области. После свадьбы супруги переехали в Сургут — работать на нефтянке.

Выйдя на пенсию, Надежда Федоровна вернулась на юг. В прошлом году стала торговать на рынке. Обычно палатки закрывают к вечеру, но из-за эвакуации «Белый дом» попросил торговать до трех ночи. «Белым домом» тут называют городскую администрацию.

Вечером в прошлую пятницу Надежде позвонили знакомые с Амвросиевки, сказали, что власти ДНР объявили эвакуацию, и спросили, как дела в Ростовской области.

— У меня вся родня, все сестры и братья на Украине. Шо я могла чувствовать? У меня всё внутри тряслося. Я не могла на этих людей смотреть. Дозвониться [своим] не могу.

Одной сестре Надежды Федоровны 81 год, другой — 79. Они живут в Курахово, брат — в Краматорске, еще одна сестра — в Марьинке, «где буферна зона и всё время лупят».

— Мои живут по ту сторону Донецка, где Украина! Никуда их никто не выпустит, там одни блокпосты. Вот скоко война, стоко они ко мне не приезжают, стоко я к ним не могу поехать, — говорит Надежда Федоровна.

«По ту сторону Донецка» у нее похоронен муж, умерший в 1999 году, когда супруги приезжали на родину в отпуск.

— Я там похоронила его, каждый год ездила на могилку. И мама моя умерла. А потом как вот это началось — всё, я ни разу не была. И не знаю, попаду или нет. Вот случись чё [с близкими], я ж не поеду, меня ж никто не пропустит даже на похороны. И они на мои не приедут. И никто меня туда не повезет, [чтобы рядом с мужем похоронили].

К палатке подходит женщина.

— Проходите, пожалуйста! Я пакетик дам — набирайте.

Надежда Федоровна разжимает руки, которыми обнимала себя за плечи, протягивает пакет. Зорко наблюдает за склонившейся над картошкой покупательницей. Продолжает вполголоса — так, чтобы та не услышала:

— Нет, конечно. Никто меня туда уже не повезет — через таможню, через границы… Да хоть десять раз признают [ДНР и ЛНР]. Он похороненный на Украине. По ту сторону. Я — никакими путями. И сама уже не хочу. Сестра рассказывала по телефону, когда бомбили в тот раз, в четырнадцатом году — у нее кладбище недалеко, — говорит, гробы вылетали. Не. Меня тут похоронят.

Надежде Федоровне 72 года. Она ненавидит войну и хочет, чтобы было как раньше — приехать в отпуск, обнять родных, даже если на руках только российский паспорт. Она ни разу не пыталась к ним выехать — родственники говорят, что это опасно.

— Прошу Бога, молюсь каждый день, утром и вечером, чтоб только дал всем здоровья, больше ничего не хочу, — она указывает пальцем на автобус, который только припарковался и уже отъезжает. — Вон, раз — и уехали, никто даже не выходит. Вот как это? Едешь и не знаешь куда.

Она резко оборачивается на шаги. К палатке подходит покупатель, приглядывается к ценникам. У глаз Надежды Федоровны собираются приветливые морщинки — под маской она улыбается мужчине:

— Пакетик?

«Мелочи»

— Мы же против воюем.

— Против чего?

— Против войны, — говорит таганроженец Николай за два дня до ввода российских войск на Украину. Мы беседуем наутро после признания независимости ДНР и ЛНР.

Сейчас в Таганроге все разговоры о беженцах. Одни горожане везут еду к вокзалу и жалуются, что полицейские выгоняют с перрона без специального разрешения ФСБ. Другие возмущаются: обалдели продукты таскать, своим бы так помогали.

— Донбасские постоянно здесь, [до эвакуации] ездили в Таганрог — кто в магазины, кто еще по каким-то делам, — говорит Николай.

За восемь лет он научился узнавать приезжих из ДНР с ходу: если у человека руки заняты пакетами, заполненными до ручек продуктами, значит неместный.

Слова Николая эвакуированные подтверждают. Пачка сосисок в Таганроге стоит 100 рублей, в Донецке — 250. Молоко — 100 рублей за пакет в 900 граммов. Ездили за покупками, собирая заказы с соседей по дому.

— Присоединить их к России — и всё, — считает Николай. — Будут жить и радоваться. Я думаю, не будет [большой и долгой] войны. Не должно быть. Воевать с нами сложно, наших боятся. У нас вооружение такое, что ой-ой-ой.

Украине Николай предлагает оставить лишь западную часть. На вопрос, что будет с другими городами и областями соседней страны, таганрожец отвечает:

— Поделим, не знаю. Я не политик. В принципе-то [Донецк и Луганск] нам не нужны, но дело в том, что там очень много руд. И люди-то наши, россияне. Русские люди. Зеленский — это так, просто пешка, я считаю. Всем Америка руководит.

В представлении таганрожца главная цель Америки — получить военные базы вблизи России. Он сочувствует тем, кто эвакуировался: бросили всё, что нажили.

— Жалко этих людей. Мы ж за них воюем. Я бы [на месте донбасских мужчин] взял оружие и пошел воевать. Защищать своих детей, семью, родных, близких. А что делать, если они убивают? Те убивают этих, а эти не должны убивать, да?

— А дети, мирные жители? Не все же уехали.

— А как? Без этого никак. Это всё мелочи.

Дружище, давай погнали

Двадцатипятилетний Илья Крайнюк сначала отказывается от разговора. С утра Илья дал несколько интервью зарубежным журналистам, а поесть так и не успел. Теперь жует шаурму и смеется: занят немного, может, вы с моей девушкой поговорите?

Илья — единственный молодой мужчина в автобусе с беженцами. Он гражданин России, паспорта Украины или ДНР нет, поэтому всеобщей мобилизации избежал.

— Девушка окончила наконец-то свой универ, медицинский. И мы ее сюда собирались перевозить. Почему выехали сейчас? Потому что обостряется ситуация.

Илья родился в городе Харцызске Донецкой области, но часто ездил к отцу в Москву. В 2013 году окончил школу, поступил в экономический вуз имени Туган-Барановского. Когда был на втором курсе, началась война, и Илья уехал в Москву.

— Из-за войны не получил даже высшее образование. Пару раз возвращался, сидел на лекциях, препод диктует — бьет «Град», мы просто все ждем, молчим, невозможно разговаривать, — вспоминает он. — Переждали — и дальше лекция продолжается.

Бросив универ, Илья «до семнадцатого года побегал, покрасил траву» в России — так парень шутит про свою работу на стройке. Потом ушел в армию.

— У нас шесть лет отношения, — говорит он про свою девушку. — Был такой период, когда два года отношений мы виделись раз в полгода.

Накануне введения российских войск Крайнюк вернулся в Донецкую область — к маме и за девушкой. Про эвакуацию ходили слухи, но никто из знакомых не уезжал. Илья говорит: ждали явного столкновения, чтобы было понятно, уезжать ли.

— Если начнет лупить — да. Мы уже на чемоданах сидели, — признаётся Илья.

Ополченцев Илья называет «любителями пострелять», хотя признает, что для многих не это главное. Средняя зарплата в Донецке — около десяти тысяч рублей, а в ополчении платят от тридцати.

— Это большие деньги для них. Я не знаю, как они выживают на пятнадцать тысяч с семьями, ребенком. Захожу в банк, [смотрю на свои траты] — семьдесят вдвоем. Как они умудряются? Кто-то золото сдает, у кого-то были две квартиры, одну продали и живут на эти деньги. Но недвижимость продать, чтобы похавать, — это жестко.

За последние три дня в республике Илью дважды пытались «заманить» в ополчение. В первый раз — шел по площади, подъехала машина с мужчинами в камуфляже. Спросили, где военкомат. Илья ответил, что не местный, развернулся и ушел.

Второй случай был у границы. Крайнюк вышел из автобуса покурить. Рядом встал мужчина, отметил, что Илья подходит по возрасту, и сказал: «Дружище, давай погнали». Крайнюк ответил, что он россиянин и воевать не собирается.

Выпустили.

Мне тут не нравится

— Хочу, что быстрее война закончилась, и всё.

— То, что сейчас происходит, — это война?

— Конечно.

Егору 14 лет, он из Макеевки. Мы говорим на третьем этаже детского лагеря в Неклиновском районе, где организовали пункт временного размещения беженцев. На первом этаже как раз смотрят заседание Совбеза. Через несколько часов Россия признает независимость ДНР и ЛНР.

— Спину выпрями, — говорит ему мама. Егор послушно расправляет плечи.

В первые дни мальчику было холодно — летний детский лагерь оказался не готов принять посетителей зимой. Затопили внепланово, но помещение прогрелось только через пару дней.

Встретили беженцев в лагере приветливо. Кормят вкусно. Читать новости в интернете не запрещают. Егор за всё благодарен, но ему тут не нравится.

— Дома лучше. Не знаю, как объяснить, просто домой хочется. И всё. Я не знаю, почему мне тут не нравится. Я ни с кем не общался и не пробовал.

Егор вырос под звуки взрывов. За восемь лет привык, что где-то громыхает — вдалеке или чуть ближе. Ребята, с которыми Егор играл в футбол, в такое время не расходились.

– Я не воспринимал это всерьез, – признаётся он.

Вечером в пятницу Егор собрал сумку быстрее, чем мама. Сложил одежду, телефон, зарядку, пошел помогать со сборами старшим. Прощаясь, папа сказал, что Егор теперь за главного. Мальчика это напугало. Он скучает по отцу и переживает за маму. Беременна, ей нельзя волноваться, а тут эвакуация, поясняет Егор.

Его маме, Любови Кныш, 39 лет. Она юрист на госслужбе в ДНР.

— Россия нападет? Это бред, — говорит женщина 21 февраля. — У нас никто не верит. Что значит «Россия нападет на Украину»? Ну вот просто логически... Почему именно в Донбассе, а не в Сумах, например? Почему они — украинцы — стягивали всю технику на Донбасс? А что, больше границы нет с Россией?

Беженка уверена, что это украинцы хотят оправдать свое наступление — отсюда и новости о том, что Россия планирует атаковать Украину.

Любовь вместе с другими женщинами и детьми живет в одной из самых больших комнат лагеря. Спит на двухъярусной кровати с дочкой — семилетней Марией.

— Она родилась в пятнадцатом году. Вот мы как раз… — Любовь запинается и смущенно улыбается, подбирая слова. — В боевые действия у нас произошло такое радостное событие.

В 2014 году Любовь осталась с мужем в Макеевке и помогала распределять гуманитарку, которая приходила из России. Сейчас уехала из-за беременности.

Покидая дом, дочь спросила у нее, почему папа не эвакуируется с ними. Любовь ответила, что ему нужно остаться. Отец семейства «остался заниматься гуманитарными вопросами». Больше ничего девочка не спрашивала.

— Они привычные, что ли. У нас на Донбассе дети вообще мало чего боятся.

Конкретно теперь помогут

Уже ушли морозы, но еще сыро и пахнет прошлогодней листвой. Мы с Александром Дудниковым стоим в палатке обогрева у вокзала Таганрога. Спасатель наливает кипяток в пластиковый стакан, и тот моментально размягчается в его руке.

Дудников заступил на смену наутро после признания независимости ДНР и ЛНР. Коллеги-спасатели, дежурившие в начале эвакуации, пробыли на посту трое суток.

— Тут народу было — до 10 тысяч человек, говорят. Вот здесь, — Александр указывает на пустую автобусную стоянку и машет в сторону вокзала. — Чтоб сразу загрузили — и эшелон ушел. По всей России.

Два часа дня, а новых автобусов всё нет. 22 февраля спасатель уверен: раз республики признали, то Россия их защитит. Значит, люди успокоятся.

По образованию Александр — режиссер-постановщик. Пойти по специальности не довелось. После выпуска ушел в армию, застал Вторую чеченскую войну, служил срочником в погранвойсках. Там Дудников посадил зрение. Дембельнувшись, пошел работать поваром, в ростовских ресторанах заработал на коррекцию зрения. Теперь видит «каждый кирпичик на здании» и номера машин вдалеке. Донбасских пока нет.

Спасателем Александр стал в 30 лет и работает уже одиннадцать. Сюда его позвали друзья. Говорит, что счастлив: есть ощущение, что делаешь что-то жизненно важное.

— После четырнадцатого года мы их готовы принять в любой момент, как скажут, — считает Дудников, тогда работавший в ПВР у самой границы. — У нас готово всё, палатки-шмалатки. Как общаться с ними, знаем, потому что общались. Нянчим их уже сколько — 8 лет. Нянчим, а как еще по-другому сказать?

Он говорит, что с беженцами работать несложно. Сложно — с ДТП, когда в автомобилях кричат дети. Еще сложнее — когда уже не кричат.

— Мы не гвардия обеспечения лагерей, — говорит Дудников строго и тут же улыбается.

Профессия благородная и неблагодарная, признаётся мужчина. За спасение жизни ему ни разу не говорили «спасибо». Вспоминает случай на пляже в станице Старочеркасской — Александр вытащил на берег посиневшего мужчину, вместе с коллегой сделал искусственное дыхание и массаж сердца, передали приехавшей скорой. Мужчину спасли. Ни медиков, ни спасателей он не поблагодарил.

Александр думает, что скоро палатки свернут и спасатели вернутся к штатной работе.

— Это [они едут] не знаючи, что будет подписано. А сейчас помощь пойдет, что ж они будут дома свои бросать? Всю жизнь зарабатывать, чтобы был этот дом-квартира, бросить и уехать — в никуда? Один разумный мозг сообразит: да на хрен оно мне надо. Тем более что подписали, теперь помогут — конкретно теперь помогут. Правильно? Я так понимаю. И что ж теперь люди оттуда побегут? Я больше чем уверен: сегодня ни одного автобуса больше не приедет, — говорит Александр.

Спасатель ошибается: через час около пункта начинают собираться автобусы. Их так быстро отправляют к вокзалу, что пассажиры даже не идут пить чай. В туалет — и обратно.

«Спецоперация» и мир

Вера Голубко сидит на первом этаже ПВР — на стуле напротив работающего фоном телевизора. Между ней и экраном — стол, за которым собралась инициативная группа беженок. Голоса сливаются в нестройный поток вопросов.

Понадобятся учебники детям. Волонтеры принесли одежду, у всех есть носки? Тапочки, девочки, все ли получили тапочки? Нужны скакалки и мячики — надо чем-то занять детей. В школу записались? Скоро заседание Совбеза — послушаем, наверное, про нас будут говорить.

Ведущий на экране телевизора шутит, и Вера Витальевна улыбается, кутаясь в пальто. Дома в Углегорске у нее телевизора нет. На голове женщины два платка: снизу — тонкий и плотный, поверх — шерстяной. Заляпанное пальто наглухо застегнуто.

В дороге она так продрогла, что даже спустя несколько дней не согрелась. Телевизор выключают — мешает. Под пальцами Веры Витальевны шуршит измятый пакет.

— Дочка, — обращается она к женщине из инициативной группы. — Мне дали тапочки 41-го размера. А у меня 38-й.

— Поищем. С миру по нитке…

В пакете Веры Витальевны — Библия. Она показывает мне книгу и листает серые зачитанные страницы с заломанными углами. В томике хранятся все документы Веры Витальевны. Больше ничего она с собой не взяла.

Про эвакуацию Вера Витальевна узнала от соседей: постучались, сказали собираться и забрали с собой. В итоге всех распределили по разным лагерям. Без знакомых лиц рядом Вере Витальевне одиноко.

— Ты хоть акне, хоть макне называй. Всё одно — прыщи, — смеется в трубку девушка-подросток. Вера Витальевна жадно смотрит на ее мобильный. Она хочет позвонить своей оставшейся в ДНР пожилой сестре, но не помнит номера. Всё случилось очень быстро, и она не успела предупредить, что уезжает.

— Ни таблеток не взяла, ничего. Теперь хожу и падаю. Мне бы надо от сердца, от давления. Денег нету, одежды нету, пенсия у меня 16-го — восемь тысяч. Так что, бомбят там, да? Когда ж они настреляются! Вот бы Путин взял, если у него есть кнопка, нажал — и чтоб весь мир разлетелся!

Женщины в инициативной группе ойкают. Смеются: «Что вы такое говорите!» Вера Витальевна тоже улыбается, показывая верхние беззубые десны.

Вспоминает, что не так давно рядом с Углегорском стояли украинские солдаты. Когда Вера Витальевна с другой пожилой женщиной шли по дороге, солдаты велели торопиться домой, потому что скоро начнется стрельба.

Смех смолкает, и она смотрит уже исподлобья. Захлопывает Библию, прячет в пакет.

— Я наболтала, что кнопку нажимать, — не надо. Я раздумала. Не хочу никакой войны, я домой хочу, там у меня сестра осталась, она одна, совсем одна, а я тут тоже одна. А так мы были бы вместе — и оно вроде как уже вдвоем получается, понимаешь? Пускай у нас войны не будет и чтоб побольше денег было!

«Свершилось»

В лагере беженцы собираются слушать заседание Совбеза. В общем зале четыре стула и пара лавочек — на всех не хватает, поэтому люди бродят между комнатами и телевизором. Некоторые просто стоят. Молодая мама качает на руках новорожденного сына.

Многие не разойдутся до вечера и вместе услышат, что Россия признала ДНР и ЛНР независимыми. Для эвакуированных жителей самопровозглашенных республик это радость. Захлопают. Запрыгают. Побегут в комнаты, разбудят соседей, позвонят близким на родину. Будут говорить, что вот теперь настанет мир. Все этого ждали, скажет беременная донецкая чиновница Любовь Кныш.

Через два дня Россия введет войска на Украину — чтобы, как скажет президент, защитить народ Донбасса и национальные интересы в целом. Российские власти потребуют называть наступление «специальной операцией» и запретят СМИ называть это иначе.

— Свершилось то, чего мы ждали много лет, — отреагирует на новости беженка Элина Вязовых.

Мы говорим с ней 27 февраля — на четвертый день боевых действий, когда Путин приказал перевести российские силы сдерживания в особый режим боевого дежурства.

— Ну люди в Киеве [прячутся при обстрелах]. Мы тоже были в Донецке и Луганске. У нас тоже были дети и так же гибли знакомые, родственники. Они же о нас не думали. Всё возвращается бумерангом. Тогда нас бомбили, а сейчас для них плохо.

Элина работает учительницей в Донецке. Она многодетная мама.

— [Украинцы] хотят остаться на Украине. Краматорск и Мариуполь — это всегда была наша территория. Я бы любым путем хотела их забрать.

На вопрос, нужны ли эти территории ценой крови, Вязовых отвечает:

— Ну люди пусть к нам теперь перебираются, в Россию.