«Мы все россияне — люди тяжелой судьбы». Кто такие ростовские барахольщики со Станиславского

В морозы на «блошку» выходят даже не все постоянные продавцы. А те, что, укутавшись, стоит вдоль улицы Станиславского, неразговорчивы и раздражительны. Мало кому в Ростове привычны -12 °C. Стихийные прилавки на тротуарах — наоборот. Корреспондент 161.RU Алиса Степанцова узнала, почему ростовчане становятся уличными торговцами, и как они оценивают намерение властей ликвидировать стихийные рынки.

Пожилой кавказец грубит нам и предлагает пообщаться с женщиной в длинной шубе. Она натянула ее на давно не стираный пуховик, чтобы как-то перетерпеть холод. Женщина соглашается поговорить, но просит сохранить в тайне ее имя — поэтому будем называть торговку Мариной.

Марина торгует здесь третий год. У нее есть 80-летняя мать и муж — военный пенсионер, полковник ВДВ в отставке, служивший в Афганистане.

— Я заслуженный дворник Российской Федерации, — представляется женщина, возможно, имея в виду звание заслуженного работника ЖКХ. — Много лет поработала, а теперь приходится стоять вот тут. Я живу на Западном, на ТЭЦ-2, в общаге. Плачу по 8–9 тысяч рублей за жилье. Если бы не базар и шабашки, было бы вообще сложно.

Время от времени Марина убирается по просьбе местного участкового. На «блошке» получает до 500 рублей в день. Если повезет — тысячу. Бывает, выручки нет совсем, но по 50 рублей за место приходится исправно платить. Кому — женщина не признается.

Переезжать на территорию винзавода, где ростовская администрация планирует устроить резервацию для уличных торговцев, Марина не хочет. Считает, платить там придется больше. Возможно, даже по 80 рублей.

— За что, спрашивается? Пенсионерам да и всем остальным очень дорого выходит. Я на Привозе и по 100 рублей платила за участок, но за большой, — рассказывает продавщица. — Я не хочу на винзавод, мне это невыгодно. И ехать мне туда с пересадкой, потом пешком идти. Тащить еще всё это.

Товары женщина находит либо у матери на Самарском, либо в доме родителей мужа. Иногда знакомые приносят вещи на продажу — если что-то не продается, возвращает. Чаще всего покупают антикварную посуду и сувениры. Реже всего — «шмотки».

В нескольких шагах от ее прилавка стоит продавец Михаил. Он на блошином рынке с тех пор, как заболел, то есть пять с половиной лет.

— Сначала инфаркт шарахнул, потом деформация позвонков, и всё — я уже не работник, — рассказывает мужчина. — Занимался отделочными работами, а теперь бомж, у меня ничего нет — ни семьи, ни дома. Даже документов нет. Я жил то там, то там, вот и потерял их. Хорошо хоть пить бросил, комнату снял, в церковь пошел.

Михаил утверждает, что за место на рынке ничего не платит. Здесь, говорит, у каждого своя точка. Иногда торговец придерживает место рядом для приятеля — вдруг придет.

— Была тут одна хитрая женщина, сейчас она болеет. Так вот она занимала места и продавала потом по 50–100 рублей, — рассказывает Михаил. — Тут всего 15–20 постоянных продавцов. А вообще кто угодно может прийти. Все разные — есть просто лентяи, есть алкаши, есть просто кто-то, кому ничего уже не нужно.

С выручкой дела обстоят по-разному — иногда можно наторговать на 200–300 рублей, иногда на тысячу. Случаются дни, когда Михаил работает в минус.

— Бывает, заработаю 15 рублей, а потом выпью два стакана чая на 30. Вообще денег мало: за комнату плачу 6 тысяч. В этом месяце пока нечем платить. На еду еле-еле хватает, на лекарства тоже. Хорошо, что тут, на рынке, можно просрочку покупать, сюда привозят из магазинов — отдают подешевле.

Михаил находит товары по-разному. Когда кто-то знакомый покупает квартиру, забирает оттуда старые вещи и продает. Иногда перекупает у других, если цена низкая. Реже — берет вещи на реализацию, чтобы не отдавать полцены владельцу.

— На винзаводе нам будет хуже однозначно. Да, тут гоняют нас, но мы с места на место переходим только — и всё, — говорит мужчина. — Ну приходит полиция. Но кому они протоколы будут выписывать? Мне, что ли? У меня ничего нет. Что я ему, наличными отдам? Да я эту тысячу буду ему целый год искать.

В разговоре Михаил вскользь упоминает «блатных». Якобы у района, где расположен рынок, есть «смотрящий», который несколько лет назад потребовал с уличных торговцев денег не брать. Но, по словам мужчины, продавцы и так давно никого не интересуют.

Говорить с Михаилом мешает громкий сосед. Это Лёха. Мужчина отказывается от платы за небольшую подушку. Покупательница вопреки Лёхиным возмущениям бросает на тряпку с товарами 20 рублей.

— Лёхе вообще ничего не надо. Его тут все знают. Он тут недавно матом парня из администрации крыл. А мы ругали его потом, провокатора. А он пьяный, чего ему? — рассказывает торговец Михаил. — Пацан из администрации уже боится к нам приходить, потому что его тут все проклинают. А мы выживаем как можем.

Лёха сам вступает в диалог. Наша редакция заочно знакома с ним с лета 2020 года. Мужчина какое-то время жил на остановке у перекрестка Ворошиловского и Горького — аккурат по соседству с нами. Ходил с тележкой, читал под солнцем книги.

— Я живу на улице уже 32 года, — говорит Лёха. — А мне сейчас 44. Мать просто оставила на вокзале. По жизни я один — ни семьи, ни родины, ни флага. Я официально мертвый. По документам. А в администрации все руками разводят. Чтоб документы сделать, мне нужно заново родиться.

Лёха зарабатывает на жизнь попрошайничеством и мелкой торговлей. Товары находит на помойке. На Станиславского занял почти три метра тротуара: на длинном куске ткани разложил почерневшие от времени сковородки, одежду, игрушки и деревянную полку для цветочного горшка.

— Я не хочу на винзаводе торговать, там нужны будут документы и деньги. Посмотрите на мой прилавок — это ж сколько мне за него нужно будет там заплатить? 500 рублей? Мне всего моего гардероба не хватит, чтоб день там оплатить, — возмущается Лёха. — Я в день имею 300–400 рублей всего. И то не всегда.

За спинами торговцев среди прочих магазинов — уютная антикварная лавка. Там играет музыка 30-х годов, приятно пахнет и за идеально чистыми стеклами стеллажей сияют украшения, игрушки и начищенная посуда.

За прилавком две женщины обсуждают русскую литературу, советуя друг другу книги.

Одна говорит, что уличные торговцы особо не мешают. Разве что каждое утро женщине приходится сметать окурки, разбросанные у входа.

— Ну дали бы людям площадку — и пусть бы торговали. Но и тех, кто против торговцев, можно понять, потому что здесь нет никакой культуры, — говорит женщина. — Но я думаю, что переместить торговлю на винзавод решил человек далекий от рынков, и уж тем более от блошиных. Те, кто выдвигает такие идеи, далеки от народа.

Вторая отвечает, что Ростов не будет собой без блошиных рынков.

— Значительная часть моих коллекций — с Привоза. Я коллекционирую старые елочные игрушки, скатерти, куклы, горшки. У меня даже выставки были, хоть славы я не жажду, — рассказывает она. — Поставила себе задачу покупать вещи только на «блошках». Я не коллекционер, я собиратель. И считаю, что «блошка» позволила сохранить огромное количество хороших вещей. Блошиный рынок — это городской колорит.

Обе соглашаются, что тротуарных торговцев со Станиславского не загонят под крышу.

— Платить они ни за что не будут, — говорит женщина. — Мы все, все россияне, — люди тяжелой судьбы. И те, кто за окном, в первую очередь.