«Учусь быть свободной»: интервью с ростовской активисткой Шевченко, покинувшей РФ с условным сроком

В 2019 году ростовчанка Анастасия Шевченко стала первой в России обвиняемой по уголовной статье о «нежелательных организациях». В 2021 году ей дали условный срок. Летом 2022-го активистка вместе с детьми эмигрировала в Литву и стала героиней документального фильма. Корреспондент 161.RU Александра Шевченко поговорила с ней о жизни в новой реальности.

— Как ты изменилась после приговора?

— Первое время была эйфория: свобода, можно ходить везде, не считать часы. Но к свободе тоже надо привыкать, учиться ей. Самоконтроль из головы сложно выкинуть. Начинаешь понимать, что даже в головах детей эти строгие правила, ненужные стереотипы заложены. По чуть-чуть отвыкаешь.

Я учусь быть свободной, что сложно. Вижу американцев, которым на любые стереотипы плевать: можно одеваться как хочешь, выглядеть как хочешь, принимать себя, какой есть. В Европе учишься думать об окружающей среде, сортировать мусор. Ты чувствуешь себя будто лучшего качества, потому что работаешь над собой.

Сейчас мама ко мне переехала. Мы с ней спорим иногда. Она говорит: «Мальчик же не должен вот это делать». Я говорю: «Без разницы — мальчик или девочка. Это дети. Они вообще ничего тебе не должны».

— Как для тебя началась СВО?

— Я к этому была готова. Сделала себе карту «Мир» предварительно. Я об этом в своем инстаграме* писала, а мне говорили: «Боже, не нагнетай панику!». Закупилась продуктами, чтобы все было по старой цене. Об этом говорили весь февраль и весь январь — вот-вот начнется *****. Мы [с учениками, с которыми Анастасия работала как репетитор,] обсуждали, насколько это вероятно. Было понятно, что очень вероятно. Хотя здесь я потом писала статью для литовского СМИ и брала интервью у своей же сестры, которая в Харькове была. Она говорила, что они 23 февраля сидели в офисе, читали новости о том, что, возможно, Россия начнет *****, и смеялись. Это казалось невозможным. Все равно был шок.

В первый же день дети меня спросили: «Мама, что мы будем делать?». Я им сказала: «Подождите немножко. Я никогда не жила в *****. Я должна сама разобраться, как люди себя ведут и что первым делом нужно сделать». Было паническое состояние. Не знаю, прошло ли оно. Эта тревожность все равно остается. Ты в ней живешь. У меня там друзья. Каждый раз думаю, что в Ростовской области оставаться тоже небезопасно. Тревожность никуда не девается, наоборот, в затяжную стадию переходит. Про переезд и пропаганду.

— Как началась история с переездом?

— После начала так называемой СВО я пребывала, как и все, наверно, в состоянии оглушения и лютой депрессии. Через пару месяцев обнаружила, что не выхожу на улицу. На общественном транспорте везде «Z» расклеены, по городу стали появляться, на набережной поставили. Физически неприятно, не могу.

Я считаю себя абсолютным патриотом, я люблю свою страну и город. И переживаю за нее. Именно поэтому я выходила на пикеты и митинги — чтобы улучшить общественный транспорт, чтобы перестали вырубать деревья, чтобы ливневку в Ростове починили. А вот этот насаживаемый патриотизм в школе — это псевдопатриотизм. Я бы не хотела, чтобы моим детям в голову залазили. Дочь окончила школу успешно. Но я понимала: если она поступит в ВУЗ, если их позовут на какой-нибудь митинг в честь присоединения Крыма и она откажется, на этом учеба быстро закончится. Никакой перспективы для детей не видела.

У меня родственники в Украине бежали от бомбежек из Харькова: две сестры, племянники, тетя с поломанной ногой сама себе срезала гипс. Мне позвонила сестра и сказала: «Если там остаешься, то ты часть этого режима. Мы знаем, что не поддерживаешь, но ты не можешь там оставаться». Плюс история с фильмом. Я подумала, что нужно мое присутствие.

Было много причин уехать, это сложное решение. Хотя для меня это равносильно сдаться. Сидеть и молчать в России или сидеть и не молчать за пределами России — два варианта, которые для меня ничего хорошего не несут. Но я сделала выбор в пользу второго. Больше плюсов увидела. Пока не пожалела.

— Когда по переезду ты впервые вышла в Вильнюс, что ты почувствовала? Было облегчение?

На меня смотрели дети и спрашивали: «Ну что, что ты чувствуешь? Это же свобода, свобода». И я почувствовала точно такое же, как когда с меня сняли браслет в суде. Будто бы: «Боже мой! Можно теперь не думать, в какой понедельник бежать отмечаться. Не думать, что ты постишь в соцсетях. Не думать, что за тобой кто-то следит и слушает твои телефоны. Можно даже не ставить пароль на технику. И не бояться, что тебя кто-то взломает». Как-то стало... Спать стало хорошо.

Я очень люблю в инстаграме* смотреть, когда выкладывают фотографии Ростова. Местами Вильнюс похож на Ростов. У него такой же исторический центр, только нет ни одной многоэтажки, ничего не застроено — просто исторические дома. И мне очень нравилось в Ростове фотографировать двери. Когда мне разрешили прогулки, я сделала целую коллекцию ростовских дверей в старинных домах. Я все время думаю: почему ничего не делают, чтобы их спасти, как-то реставрировать? Когда переехала сюда, мэрия устроила конкурс на 60 лучших дверей Вильнюса. Вильнюсцы сами выбрали их и мэрия их отреставрировала.

Ходишь и смотришь — такие чистые озера, чисто на улицах, так бережно относятся к природе. Обидно, что в моей стране не так. Почему? Мы что, хуже? Нет же! Почему мы так не можем? Могли бы же. Почему мы занимаемся какой-то ерундой, а не вот этим? Не создаем комфорт для себя и для детей, что намного важнее.

— Как думаешь, какой ответ на этот вопрос?

Думаю, что большую роль играет пропаганда. Я, наверно, ее недооценивала, потому что даже сама под ее воздействием находилась. Слушаешь людей, которые уехали давно — они как будто очень оторваны от России, они вообще не понимают, что происходит внутри. Я еще чувствую, что происходит, потому что у меня друзей там много. Слежу за повесткой, мне страшно потерять эту связь.

[Здесь] совершенно другой подход с самого детства. Урок в школе у ребенка [на тему] «Как отличить насилие, сексуальное насилие?» Их учат, что так нельзя — даже похлопывания, поглаживания со стороны взрослого. На первой встрече [дети] разговаривали, каждый рассказывал про себя, что он любит, чтобы ближе познакомиться. Нет этой жесткой дисциплины. А в России ты будто в армии — с самого садика все по графику. Чуть больше свободы и чуть больше самоуважения нужно людям.

Надо шоры убрать и смотреть на горизонт, видеть общую картину. Когда после двух лет под домашним арестом мне разрешили погулять, я увидела будто бы широкоформатную картинку. Так же, наверно, должно случиться с нами со временем. Надо перестать верить в то, что тебе говорит пропаганда.

Критическому мышлению должны учить в школе. [Сейчас же] любое другое мышление, другой взгляд на вещи сразу же пресекается. Поэтому очень большая функция ложится на родителей — дома смыть этот налет пропаганды из школы, из телевизора.

— Условный срок не помешал выехать за границу?

— В приговоре не прописано, что не могу покидать страну. Единственное ограничение — не могу менять место жительства, не проинформировав ФСИН. Я могла спокойно передвигаться по России. Навальный** спокойно ездил за границу с семьей, отдыхать, будучи на условном сроке. Ты имеешь на это право, нет запрета. Другое дело, что начальник ФСИН, скажем так, последнее время начал превышать полномочия. Стал говорить, что я не могу выезжать из города или из Ростовской области, что должна получать разрешение, чтобы выехать — потому что сейчас «такое время». Я выехала [из России], хотя, конечно, переживала, что могут остановить.

— Почему именно Вильнюс, Литва?

— Я была до этого в Литве, мне очень нравится страна. Это будто бы самая мягкая релокация. Один часовой пояс — мне важно чувствовать, что я в одном времени с Россией. Один язык — много людей говорят на русском, хотя сейчас меньше, конечно. Возможность детям учиться на русском языке важна. Большое комьюнити россиян. Здесь много моих друзей, я не чувствую себя одинокой.

Здесь приходишь в какой-то условный МФЦ устроить ребенка в школу, а они настолько приветливо общаются. У тебя половины документов нет, а тебе говорят: «Ничего страшного. Главное, что вы переживаете за своего ребенка». В ответ хочется плакать, потому что это наконец человеческое отношение.

В Америке мне каждый раз говорят: «Переезжай сюда!». Я, наверно, могу запросить политическое убежище в любой стране, но так мне комфортнее — в Литве.

— После переезда были ли звонки от силовиков, сообщения, просьбы вернуться?

— Нет, никаких сообщений. Приходили к моей маме пару раз из ФСИН и все. Спрашивали, где я.

— Что самое сложное было в переезде?

Я больше всего за детей переживала, хотя они адаптировались мгновенно. Сейчас столько людей — больше миллиона россиян — выехало. Сложен поиск квартиры, работы. Все усложняется, но справились быстро.

Домашний арест сплотил меня с детьми и их друг с другом. Кажется, куда бы мы ни поехали, если вместе, то им нормально. Главное, чтобы нас не разлучали, особенно насильно. Они были до этого в Литве — ездили в летний лагерь, страна была знакома. Влада поступила в ВУЗ еще до отъезда из России, заочно проходила собеседование. Мишу я здесь устроила в русскоязычную школу: преподавание на русском языке, линейка на русском языке, они поют русские песни. Разве что изучают историю Литвы и много литовского языка.

[Литва] — это [то], как бы мы могли жить. Мне очень нравится, что вместе без конфликтов живут украинцы, белорусы, россияне и литовцы. Спокойно каждый может говорить на своем языке, и мы более-менее [друг друга] понимаем. Хотя литовский язык невероятно сложен — тут учить и учить.

На показе в Вильнюсе были студенты, которые учатся с Владой. [Это] дети, судьба которых покалечена жутко, — родители сидят, сами дети бежали. Это дети политактивистов. Это украинские дети, которые бежали от бомбежек, которые боятся самолетов в небе. Когда я слушаю их рассказы… Здесь много помогают украинцам. Когда ты помогаешь, чувство вины становится немного меньше.

— У тебя оно есть?

Есть. Конечно, есть. Хотя я стояла в 2014 году с друзьями в пикете в парке Строителей с украинским флагом и с лозунгом «Мы за мир и против *****». Помню, тогда даже кто-то плюнул в нашу сторону. Говорили: «Вы вообще с ума сошли. Сидите дома! Какая *****? О чем вы говорите?». И вроде бы всегда я выступала, и позиция моя была последовательна — за мир с соседним государством. Но все равно кажется, что что-то не так сделала, что-то не до конца.

Ты все равно эту ответственность будешь чувствовать и через год, и через пять. Что-то надо делать, чтобы было не так стыдно. После показов фильма (Анастасия и ее семья стали героями документального фильма. — Прим. ред.) в Америке подходят украинцы, обнимают. Это чуть-чуть смывает чувство вины каждый раз — когда ты делаешь что-то, чтобы помочь, когда говоришь вслух... Я знаю, что в России это небезопасно. Но вот сейчас я могу говорить, что против. Больше себя человеком чувствуешь. Есть вещи, которые, когда вырастут дети, могут помочь объяснить им, что я не была на той стороне. Я, как могла, помогала, и, как могла, была человеком. Когда я читала в студенчестве Ремарка, думала, как важно то, что он написал о своей позиции.

— Как вы стали героиней фильма?

— Это случилось, наверно, через пару месяцев после приговора. Урна с прахом (старшая дочь Анастасии Алина умерла через несколько дней после задержания ее матери. — Прим. ред.) все еще стояла у нас дома — думали, как красиво проститься с ребенком. Мне позвонила режиссер из Англии Сара Маккарти. Быстро нашли общий язык. И она сказала, что очень хотела бы с нами поехать — если мы поедем — на море развеивать прах. [Спросила], можно ли это сделать?

Мы долго это с семьей обсуждали. И так жили под прицелами полицейской камеры. Потом в течение домашнего ареста все [было] на виду. Хотелось приватности. Дети были против, мама была против. Но я решила, что важно рассказать эту историю.

Детям сказала, что хотелось бы думать, что ребенок умер не зря. Что, рассказав эту историю, мы можем передать, насколько страдают дети, насколько домашний арест — нелегкая мера пресечения, насколько жестока может быть система, разлучая тебя с ребенком. И [рассказать] про последствия активизма, [про] тот выбор, который ты перед собой ставишь, — идти на митинг или не идти, когда у тебя дети дома. [Рассказать про] принятие тяжелых решений. Тогда даже не подозревала, какой резонанс может вызвать фильм.

Съемочная группа приехала. Несмотря на то, что мы много ходили с микрофонами, не понимали, что нас снимают. Если бы отдавала себе отчет, то, наверно, лучше выглядела бы в кадре и наверно бы слов-паразитов избегала, больше следила бы за речью. Но там все натурально. Есть сцена, где мы на лодке развеиваем прах. Меня спрашивают после показов: «Где съемочная группа? Почему их не видно?». Начинаю вспоминать. И правда... Они настолько незаметны и деликатны были в общении. Мы продолжаем общаться, дружим, с семьями уже познакомились. И с Сарой мы уже как родственники, я думаю.

— Были какие-то препятствия со стороны властей?

Мы очень опасались в тот момент, как это пройдет. Страшно было в поезде — казалось все время, что вот сейчас за нами придут. Хотя у меня были разрешения на вывоз праха, все документы оформлены. Все прошло гладко.

— Какие комментарии о фильме вы слышали от иностранцев?

Люди относятся с сочувствием, выражают поддержку. Для Америки это вообще дико. Они подходят и говорят: «Мы не знали, что в России есть сопротивление. Мы думали, что вы там все сторонники режима. Здорово, что вы рассказываете, что это не так». Особенно сейчас, когда не слышно россиян, когда никакой информации из России не поступает. Подходят западные журналисты и говорят: «Мы совершенно ничего не знаем, что там происходит». Потому что всех выслали, большинство медиа закрыто.

Очень хотелось бы [организовать показы] здесь, в балтийских странах. Для меня тут важна дискуссия, она совсем другая — не такая, как в Америке. Там люди просто в шоке и спрашивают, что дальше. А здесь начинается разговор, что делать россиянам, которые уехали, и почему здесь так не слышно голоса протеста. Украинцы и белорусы постоянно выходят на протесты, россиян мало. Ощущение, как будто бы эта вина... Будто мы лишены права говорить.

— В целом про комментарии. Много хейтеров тебе пишет?

Много.

— Какие самые нелепые и странные сообщения были?

Кстати, про желание повесить меня на березе с Галкиным*** и Пугачевой (такое пожелание написала Анастасии одна из подписчиц. — Прим. ред.). Я стала присматриваться к березам. Тоже стереотип, что это чисто российское дерево. Береза — это финское дерево. Весь финский аэропорт в Хельсинки в березах. Это американское дерево — кругом березы, если поехать по любому штату. В Литве полно берез — у меня под окном береза растет. И на ней очень сложно повесить человека, потому что тонкие ветки. Это вот, конечно, недоработка у хейтеров. А я думала, смотрела. Мне потом очень много людей написали: «Мы готовы висеть на березе с тобой». Но нет, это не вариант — не получится повесить на березе всех неугодных.

Так да, есть много хейтеров. Одна вот написала всякие гадости. Я выложила ее комментарии. Мне сразу же написали, что это жена судьи, поэтому такая смелая. Я понимаю, что люди очень подвержены пропаганде. Ну и ботов, наверно, большое количество. Государственная политика, между прочим. Деньги наши тратить на этих... За наши налоги нас же и пошлют.

— Что думаешь о том, что происходит в России и каков будет итог?

Мне кажется, с этой мобилизацией столько исковерканных семей, судеб. Я понимаю, что многие от нищеты идут — впервые поманили деньгами. Их опять кинут, скорее всего. И вряд ли мобилизация завершена.

Мне страшно за тех, кто остался в России. Думаю, если есть возможность, надо уехать. Если нет, [необходима] максимальная психологическая самопомощь — [нужно] работать с собой и заботиться о себе. В трудных ситуациях, как мы помним, надень маску на себя, а потом на ребенка.

— При каких условиях ты могла бы вернуться в Россию?

Когда мое уголовное дело признают незаконным. Когда принесут извинения и, наверно, даже больше, чем извинения, потому что это была настоящая пытка и над детьми, и над взрослыми моей семьи. И это бесследно не пройдет. Мои дети были лишены детства. У меня в 14 лет дочь стала взрослой за один день буквально. Ну, и когда сменится власть, конечно. Если я пойму, что это безопасно, я приеду.

Надо научиться выбирать и научиться быть свободными. Я на себе чувствую, что это долгий процесс, что это сложно, но можно. Начать нужно все-таки с детей. Уберечь их от пропаганды сейчас. Надо учить их быть свободными. Но если ты сам этого не умеешь, как научить?

* Instagram — блокируемая в России социальная сеть компании Meta, признанной экстремистской организацией и запрещенной в РФ.

** Российский политик Алексей Навальный внесен в реестр террористов и экстремистов Росинформмониторинга.

*** Телеведущий и шоумен Максим Галкин признан иностранным агентом.