«Меня заказали». Как ростовчане становятся правозащитниками, пережив уголовное преследование

За последние годы Ростовская область пережила несколько уголовных дел, фигурантов которых в итоге оправдали или приговорили по сомнительным основаниям. 161.RU пообщался с правозащитниками, которые пришли в профессию после того, как пережили незаконное преследование сами или наблюдали за попытками посадить их близких.

Елена Колмыкова, после ареста мужа стала судебным фотографом

Елена — жена Михаила Колмыкова, основателя банка «Кредит Экспресс», которого в 2017 году уволили с поста гендиректора, возбудили уголовное дело и обвиняли в хищении 28 миллионов рублей. В августе 2019 года мужчину оправдали. После этого дела Елена Колмыкова стала посещать другие громкие судебные процессы и публиковать оттуда фоторепортажи.

— Этот банк Михаил создал сам, продал и [потом] 23 года работал на владельцев. Когда он обнаружил хищения на миллионы, [то] выступил на собрании и сказал, что так дальше нельзя. Прошла проверка, после которой Михаила выгнали. Год он судился за восстановление на работе, везде проиграл. А потом ему подготовили уголовку — забрали, когда он пошел на очередной гражданский суд. ГСУ [МВД] подъехало и выкрало — даже не дали «просудиться». Мы нашли его только к вечеру. Позже было обвинение, и Михаила закрыли [в СИЗО].

Я немного поплакала, а потом думаю: «Надо что-то делать». Начала ходить на разные встречи, пресс-конференции с адвокатами. В этой ситуации мне помогла Елена Романова. А потом как-то и я в это всё окунулась. Там уже и выборы, и Титов, и Хуруджи, и Москва... А потом и общество наконец поверило. Сначала мне ведь не верили, потому что «он же банкир — они все крадут». Ко мне стали присоединяться — и Толмачева, и Беркович, активисты, адвокаты.

Михаил еще написал письмо Набиуллиной, [рассказал,] что были такие хищения, попросил проверку из Москвы, а не местную — здесь всё проплачено. Московская проверка за три месяца уничтожила банк. Это нас спасло, а так бы он загремел.

Когда я стала ходить на суды [к Михаилу], поняла, что здесь что-то не то, система не так работает — она работает против людей. Вот эти незаконные решения по мальчишкам (речь о «Ростовском деле». — Прим. ред.), Шевченко, Манукину, Илюгину... Прокуратура — против людей, судьи — против людей, и никаких подвижек нет. Пошла то на одно заседание, то на другое, то на митинги. Меня сначала Беркович пригласил: он предложил на суды к предпринимателям походить, чтоб понять суть. Я к политическим пошла, потом к предпринимателям и поняла, что система срабатывает одинаково у всех. Люди попадают под каток.

После этого стала ходить на слушания и делать фото — для этого мне выдали пресс-карту «Свободы дела». Журналисты теперь часто берут мои фотографии для публикаций, их отбирают в разные журналы, Москва просит. Это огласка, фотография многое говорит и без слов.

Как-то меня выгнали с заседания, потому что судья решила не пускать журналистов. А так, в принципе, наглого давления не было. Разве что судьи то разрешают, то запрещают фотографировать.

Сейчас идет какая-то тенденция на перемены. Скоро выборы — думаю, там повоюем. У нас продолжается процесс, тоже надо немного повоевать, потом присоединимся к городским моментам. А сейчас меня больше всего беспокоят дети-инвалиды. Я решила остаться больше в социальной, детской проблематике.

Александр Хуруджи, после СИЗО начал помогать арестованным бизнесменам

Хуруджи — известный предприниматель. В 2015 году его обвинили в хищении 500 миллионов рублей и отправили в СИЗО. Хуруджи лишился своего бизнеса, хотя суд в итоге его оправдал. Позже, в 2017 году, коммерсант вступил в команду российского бизнес-омбудсмена Бориса Титова. В течение четырех лет Хуруджи занимался вопросами сомнительных арестов предпринимателей.

— Меня заказали и хотели забрать бизнес. Я оказался за решеткой, предприятие отняли. Оказавшись там, я начал понимать, что шансы спастись не очень большие, потому что доказать правду в системе нашего правосудия очень сложно. Но другого пути нет, хотя мне говорили: «Раз такой заказ, по-любому на 10 лет уедешь».

Я решил биться, готовил защиту, отбирал команду адвокатов, выстраивал стратегию. Борис Юрьевич Титов вмешался, и это стало поворотной точкой — сначала меня выпустили, а потом уже дело техники. Если ты на свободе, то можешь заниматься документами, доказывать свою невиновность — это гораздо проще, чем когда находишься в СИЗО.

К Титову я официально обратился. Надо сказать, многие правозащитники, предприниматели, журналисты задавали ему вопрос, будет ли он мне помогать. То, что вокруг дела был резонанс, сыграло большую роль. У меня на судах не бывало пустого зала. Спасибо всем журналистам, которые искренне и бесплатно тратили время и приходили. Они не меньше правозащитники, чем люди, кого мы открыто к этой касте причисляем. Они очень важную роль сыграли и играют, приходя и высиживая эти часы, как, например, было с Настей Шевченко. В Ростовской области в этом плане очень сильное и сплоченное журналистское сообщество.

Борис Титов приехал ко мне в СИЗО, встретился со мной. Он выбил со временем поручительство, меня выпустили тогда под залог. Бизнес не удалось вернуть, но зато вернул себе честь — это главное в моей ситуации.

Потом Титов предложил мне защищать предпринимателей. Мы тщательно тогда обсудили, чтоб те, за кого мы ручаемся, не убегали. Это важно для репутации — нельзя, чтоб она пострадала. И за все годы, что я работал, ни разу не было таких нарушений. Порой приходилось отказывать — были риски, что человек уедет, скроется за границей. В этом случае я не смог бы помочь очень большому количеству людей, которые на нас смотрели как на последний спасательный круг — как смотрел когда-то я на Бориса Титова.

Из интересных примеров могу вспомнить ситуацию с Николаем Герасименко — это бывший летчик, который начал заниматься строительством домов. Его настолько жестко заказали, что задержали в другом регионе, в Подмосковье, — забрали с процедур, с капельницы. Он тогда проходил реабилитацию в больнице и готовился к операции на позвоночник. Герасименко был в тяжелом состоянии, и его в таком состоянии доставили в СИЗО. Там его сначала отказывались принимать, но следователь как-то настояла — его приняли. Результатом этого стало, что в первую неделю у него отказали руки, ноги. Его удалось освободить, нас и прокуратура поддержала. Из СИЗО выносили на руках. Дальше была реабилитация. На восстановление ушло несколько лет, но он, скорее всего, останется инвалидом. Но тогда речь шла вообще о сохранении жизни.

Второй случай: в Ростове мороз -11, у суда стоят журналисты — ждут решения по женщине-бухгалтеру (Анастасии Хамбуровой, дело Кузнецова. — Прим. ред.). Никого не пустили в зал, люди стояли под судом всё время апелляции. Хамбурова была беременна, сложности с плодом, но ее закрыли в СИЗО. При этом прокуратура сомневалась, что девушка беременна, хотя были справки, подтверждающие заключения. Мне было приятно, что пришли люди, совершенно ее не знавшие.

В Ростове в апелляции редко пересматривают меру пресечения. Тем не менее судьи решили поменять ее на домашний арест. Для нас это была большая победа. Стоял серьезный вопрос по здоровью женщины, там и онкология, и другие вещи. Ей ни в коем случае нельзя было оставаться там. Мы шли как в последний бой.

При этом Хамбурову освободили под домашний арест, но следователи не давали ей посещать врача. Она в конечном итоге потеряла ребенка.

Препятствия возникали не раз. [Мы] фиксировали попытки слежки, и давление, и информационные вбросы, и угрозы «мочить в СМИ». Каждый раз, когда мы кого-то освобождаем, мы буквально вырываем заложника из лап мафии. Человека кто-то заказал, дальше мафия, сросшаяся с силовиками, с решалами, с заказчиком, этого человека устраняет. Тут появляемся мы и выдергиваем его, очень серьезно нарушаем их планы. А они потратили деньги, ресурсы на выполнение заказа. Нам за это прилетало неоднократно.

Надежда Сидорова, после приговора сыну помогает активистам

Надежда — мать фигуранта «ростовского дела» Яна Сидорова. Его вместе с Владиславом Мордасовым отправили в колонию строгого режима за «попытку устроить массовые беспорядки». В конце 2017 года юноши вышли перед областным правительством с плакатами в поддержку ростовских погорельцев. Это стало поводом для уголовного дела. Надежда Сидорова в течение всего следствия и судебного процесса поддерживала сына. Сейчас она работает в правозащитном проекте «Открытое пространство».

— Это не было так: проснулась и стала правозащитницей. Часто от Яна, он тогда еще был в СИЗО, поступали просьбы: «Мам, нужно срочно найти адвоката», «Мам, нужно помочь найти эксперта», «Нужно помочь написать жалобу». Плюс, когда смотришь на уголовное дело, понимаешь, что для адвокатов это работа. Они часто действуют по шаблонам и не всегда «тянут» политический подтекст. Обычно на стадии следствия работа адвоката выглядит так: мера пресечения — апелляция, мера пресечения — апелляция. Это алгоритм. А мы оспаривали каждый документ, я вчитывалась в каждое слово и пыталась понять, что может быть использовано против Яна. На следствии, кстати, не так много документов перепадает, поэтому приходилось детально изучать экспертизы, что-то еще, делать свои экспертизы, искать лучших экспертов. Адвокаты говорили, что это бесполезно. Но бесполезно не означает, что невозможно.

За уголовное дело мы поменяли не одного адвоката. Они просто не понимают, что с этим делать. Они как врачи — у каждого свой профиль: кто-то занимается гражданским правом, кто-то — административным. Кто-то берет дела, связанные с наркотиками, а кто-то — с экономическими преступлениями. Те, кто работает с последними, никогда не полезут в уголовку. А адвокатов, которые тянут уголовные дела в политической повестке, вообще немного. На город обычно 1–2, если вообще есть. Кто-то не хочет вступать в конфронтацию с органами — а это в любом случае конфронтация: не получится ни договориться, ни обеспечить лояльность. У сотрудников приказ закрыть, а у адвокатов четкая цель — не допустить этого.

Я знаю много случаев, когда люди под следствием по обычным тяжким статьям не находятся ни в СИЗО, ни под домашним арестом, ни под подпиской — они просто в силу хороших характеристик живут до суда как обычные люди. Как только появляется новое [политическое] уголовное дело, сразу ограничение свободы. Бывают дела, которые прокуратура не берет, потому что кого-то не допросили, что-то не уточнили, хотя есть и свидетели, и видео, и признание. А наши дела прокуратура пропускает не просто на ура — я думаю, их даже протаскивают. Потому что приказ. Адвокаты не всегда готовы к этому, ведь многие работают по договору со следствием: даем признанку, уходим на условку — всё хорошо. В политической повестке так не получится.

Начинаешь в этом всём разбираться, читать экспертизы и в какой-то момент понимаешь, что ты уже настолько влился, что по-другому нельзя, мир переворачивается. Потом в какой-то момент поступают предложения официально уйти в какой-нибудь правозащитный проект. Для меня это было «Открытое пространство». В марте мы встретились с Сашей Крыленковой в Москве, и я сразу согласилась. Потом приехала домой, подошла к руководству своей организации и спросила: «Сколько времени вам надо, чтоб меня заменить?» Сказала, что увольняюсь. На работе не поверили. Сейчас я работаю в самом лучшем коллективе, который когда-либо у меня был.

Центр в целом консультативный. Мы проводим лекции по безопасности, есть несколько курсов, как сформировать ту или иную деятельность. Например, некоторые не понимают, что в борьбе за что-то, кроме выхода на пикет, есть другие варианты. Люди не понимают, что если это, например, городской экопроект, то можно обратиться к городским властям — нет понимания системности решения проблемы. То же самое с уголовным делом. Как правильно составить кампанию поддержки? Мы это все объясняем. Проект абсолютно аполитичен: мы не относимся ни к одной из партий в России и за ее пределами, не поддерживаем ничью политическую повестку — только своих активистов.

Осенью мы запустили проект психологической помощи для них и родственников людей, попавших в сложные ситуации. Я прошла всё это, пропустила через себя и всё понимаю. Я помню, насколько мне было тяжело. Да, я собралась, сконцентрировалась и занималась делом. Но когда проиграли апелляцию, сильно тряхнуло. Было огромное моральное истощение — я не понимала, что делать дальше. Это сильно ломает.

В дни акций, 23 и 31 января, мы принимали много звонков и консультировали: как себя вести в критических ситуациях, как правильно заполнять документы, что подписывать, а что — нет. Было много звонков по паническим атакам: они случались у людей в толпе, были проблемы после ночей в спецприемниках, полицейских отделах. Люди попали в отличную от обычной жизни ситуацию — большинство из них ведь не активисты, которые привыкли к задержаниям.

Молодым мы говорим: «Ребята, когда вы выходите заниматься активизмом, родители должны знать. Как бы они к этому ни относились. У них должны быть телефоны адвокатов, правозащитных организаций, в которые можно обратиться, телефоны руководителей ваших организаций».

«Открытое пространство» — это образовательно-спасательный проект, поэтому давления [со стороны силовиков и чиновников] не было: не на что давить. Мне хочется, чтоб соблюдались права людей. Иногда количество правильно составленных жалоб пересиливает прокуратуру с ее отписками. Бывает, ставишь три вопроса в одной жалобе. Они выберут удобный и ответят только на него. Поэтому составляешь три жалобы, чтоб получить ответы на все три вопроса.

Законодательная база у нас очень хорошая. Если она будет работать, то будет здорово. Почему тогда столько нелепых приговоров? Потому что люди не понимают свои права и то, какие у них есть возможности в соответствии с законом. Приходится еще объяснять, что надо идти до конца. Отказал тебе следователь по заявлению, напиши жалобу в суд либо заявление о преступлении — тон диалога тогда меняется. Чем больше грамотных обращений к следствию, суду и прокуратуре, тем они будут вести себя корректнее. Важно, чтоб права людей соблюдались, а еще — чтоб люди о них знали.