«Инструмента у меня нет. Я — убежище». Основательница кризисного центра в Ростове — о борьбе с домашним насилием

Ростовчанка Валерия Елизарова открыла первый в Ростове кризисный центр для жертв домашнего насилия. Он станет безопасным укрытием для женщин, в том числе с детьми, бежавших от мужей-тиранов. В интервью корреспонденту 161.RU Валерия рассказала, как к ее работе относятся окружающие и есть ли на сегодняшний день понятный механизм для борьбы с домашним насилием в России.

Фонд Валерии Елизаровой «Мамины руки» уже десять лет работает с жертвами домашнего насилия. До открытия кризисного центра фонд размещал бежавших от насилия женщин на съемных квартирах. Но это было проблематично.

— Трудно найти человека, который поймет, почему меняются жители и что происходит. И соседи нервничают, боятся. Люди не хотят рядом жить с тем, чего не знают. А всем не расскажешь, потому что опять-таки — безопасность. Нет возможности камеры установить, если это арендованное жилье. Столько мебели мы потеряли, пока переезжали с одной квартиры на другую. Что-то терялось, что-то ломалось. Центр — это то место, где можно системно, понятно, эффективно оказывать помощь. Не в режиме тушения пожаров, а превентивная работа, — рассказывает Валерия.

Несколько лет назад город выделил фонду двухэтажный дом для будущего кризисного центра. Но внутри здание требовало серьезного ремонта.

— Без окон, без дверей, крыша горевшая. Как НКО мы не осилили бы его отремонтировать, хотя пытались. Приезжали, помогали, выкидывали мусор, камни. Но потом поняли, что не способны отремонтировать двухэтажное здание по деньгам. Мы не снимем квартиры для тех, кто в этом нуждается.

Адреса кризисных «убежищ» держали в строгом секрете, чтобы защитить подопечных: зачастую женщин преследуют мужья и избивают, говорит Валерия Елизарова. Адрес кризисного центра тоже хранят в тайне. Перед заселением женщины подписывают соглашение о неразглашении и обязуются не выкладывать никакой информации в соцсети.

— А если мужчина все же узнает адрес и придет в центр?

— Значит, нарушены правила, распространен адрес. Мы подписывали соглашение о том, что это не делается. И в таком случае мы вынуждены расстаться. Я не могу рассчитывать, что и другие условия будут соблюдаться. Не могу я ставить под риск семьи, потому что кто-то один не соблюдает условия. Изменить мы не можем эти условия. Это безопасность.

Если угроза преследования слишком велика, жертву могут отправить в кризисный центр в другой город.

— Если женщина преследуема, то я постараюсь, чтобы она оказалась в месте, где есть либо государственный центр и там обеспечена охрана: закрытая территория, тревожная кнопка. Либо частные центры, как в Цимлянске и Волгодонске кризисные квартиры, они также скрывают адреса. Я обращусь к кризисным центрам, которым доверяю. Это Краснодар, Екатеринбург, Барнаул, Москва, православные приюты., — рассказала Елизарова.

— Какой план действий, если отец ребенка или родственники заявят в полицию о пропаже женщины?

— Мама и папа в равных правах. И то, что она ушла, не значит, что она таким образом может лишить его родительских прав. Что мы делаем в таких случаях? Мы сообщаем в органы, что здесь находится эта семья, она в безопасности. То есть она не исчезла, не убежала. Мы делаем эту семью видимой. А что касается папы, я с удовольствием готова работать с социальным окружением. Но не на территории центра, потому что здесь есть другие семьи. Мы можем встретиться в храме, в каких-то других помещениях, но здесь — безопасное убежище для мам с детьми.

— Есть ли еще кризисные центры в Ростовской области?

— Это первый и единственный на сегодняшний день в Ростове. То, что для женщин с детьми появился государственный центр — это большой прорыв. В Ростовской области такого не было много лет. Но сейчас открылся такой же государственный в Таганроге. Это не Ростов, конечно, но очень здорово. Чем больше таких мест, тем больше людей смогут помощь получить. Потому что запрос идет 100 людей, а помочь можешь только 10. Получается, область в теме. Понимает, как это работает. Это значит, в регион заходит та информация, которая касается кризисных центров.

— Кто работает в центре?

— Здесь пока нет штата, который был бы сформирован. Служба юристов и психологи работают с нами, консультируют женщин. Это люди, которые готовы выделить несколько часов в неделю для того, чтобы помогать тем, кто не в состоянии оплатить консультацию. Это своего рода пожертвование. Я не могу одновременно выполнять две функции: помогать здесь адаптироваться и заботиться о том, чтобы они были в безопасности, и работать как психолог. Документы, договоренности, правила — я беру это на себя.

— Насколько центр приобщен к религии?

— Что касается духовности, то это, в первую очередь, их выбор и возможность. Возможность прийти в храм, если они этого хотят, пообщаться со священником. Потому что трудно бывает в этих ситуациях в принципе открыться кому-то. Бывают ситуации, когда женщина уже получала помощь психологов до того, как оказаться здесь. И имеет определенный стереотип по этому поводу. Бывает такое, что священник — это очень уместно. Но если женщина к этому не готова, то мы ее насиловать не будем. Мы против насилия.

— Если женщина захочет вернуться в семью, что вы будете делать?

— Если женщина возвращается в семью, где домашнее насилие и там ребенок, то об этом знают органы. Потому что я отталкиваюсь от безопасности ребенка в первую очередь. Если ребенка нет, к сожалению, мы никак не можем повлиять. Это заявительная система. Если она просит о помощи, ей можно помочь. Если нет, то даже полиция не в состоянии что-либо сделать. В дверь постучались, спрашивают: «Помощь нужна?» Она говорит: «Нет». И они не могут ничего предпринять.

— Как люди относятся к тому, что вы делаете уже десять лет?

— Я — православный человек. Но некоторые мои православные коллеги считают, что я могу идти против семьи, потому что я работаю с домашним насилием. Как может быть семья и насилие? Это же не срастается. Я вообще за сохранение семейных отношений в случае, если это безопасно. Если это не домашнее насилие, если есть конфликтная ситуация и ее можно решить. Это, пожалуйста: психологи и семейная терапия. Но там, где есть страх, насилие — я не готова, скажем так, продолжать скреплять для того, чтобы это продолжалось.

— Я выступала на радио, и в прямой эфир шли звонки. Из десяти звонков все были негативные. Мол, что этого не существует, это все выдумки, матриархат. Позвонила одна женщина и рассказала: «Моя дочь вышла замуж за парня и вопросы с ней он стал решать путем физического насилия. И когда я поняла, что не могу ее вытянуть из этой семьи, ее не отпускают, была готова что угодно сделать, чтобы спасти дочь. И теперь хочу сказать тем людям, которые смеются над этим: не дай бог вам это пережить. Я поняла, что когда тебя это не касается, ты просто не видишь глубину айсберга этой проблемы. Судишь совсем по другим меркам. А когда тебя это касается, тогда сразу хочется задать вопрос: «Почему все так равнодушны?» И вспоминаешь себя».

— Как сделать борьбу с домашним насилием эффективнее?

— Здесь даже не вокруг закона вопрос стоит, а вокруг рабочего механизма. Дайте мне механизм в руки, который мне позволит защитить ее от преследования. Когда он говорит: «Я тебя убью», избивает на улице, ловит возле работы. Инструмента у меня никакого нет. Например, нет запретного ордера, чтобы к ней не подходили. Это может быть не просто домашнее насилие. А если это психиатрия? У нас по закону получают помощь либо добровольно, либо если угрожают себе или окружающим. То есть человек имеет право отказаться от госпитализации или обследования. Если он ее преследует, я не хочу, чтобы его закрыли в психушку. Это его зона ответственности. Мне нужна вот здесь безопасность. Дайте мне по-другому ее гарантировать. Пускай это будет не закон, пускай это будет какая-то система, понятная мне — как можно сделать так, чтобы он ее не избивал каждый раз на улице.

— Как вам существующий механизм?

— А существует механизм явный, понятный, четкий? Я его не знаю. Это работает каким образом: вас бьют, вы звоните в полицию, они приедут. А как это сработает дальше — это нужно смотреть. Обратитесь в кризисный — я привлеку компетентных людей. Но это все случаи, когда нас нашли, позвонили. Я была бы не нужна, разве нет? Я только как убежище и все.